Петербургские апокрифы - Сергей Ауслендер

— Я разлила духи, когда открывала чемодан.

Они стояли друг против друга, говорили о чем-то и, казалось, пьянели.

— Я открою окно, хочешь? — спрашивала Юлия Михайловна, слегка задыхаясь.

— Не нужно, так хорошо.

— Ты задохнешься, мой милый!

— Все равно, я люблю тебя.

Она протянула руки, вся белая в своем легком капоте. Ее руки, волосы, вся она, были пропитаны горьким, почти нестерпимым ароматом.

— Я знала, я знала, что ты проснешься, что ты придешь. Я ждала тебя, — шептала Юлия Михайловна.

Миша с какой-то особой остротой видел все, все понимал и вместе с тем не верил, что это он, что его охватила эта веселая, буйная радость.

Нарочно или нечаянно Юлия Михайловна толкнула стол, и со звоном покатился медный подсвечник.

— Вот, нам уже нельзя будет называться братом и сестрой, — с неожиданной шутливостью шепнула Агатова.

Они уже осмотрели все, что полагалось осмотреть; все переулки и площадки сделались знакомыми, уже слегка утомляла их эта приевшаяся красота площади Св. Марка, но они откладывали свой отъезд изо дня в день, точно боясь проснуться от этого душного венецианского сна. Уже больше двух недель жили они в Венеции.

Утром, когда Миша еще спал, Юлия Михайловна приходила к нему и бросала розы на подушку. Он просыпался уже с несколько мутной головой от благоухания.

Будто стараясь усыпить своего любовника, заставить его не думать ни о чем, Юлия Михайловна накупала целые пуки роз, мимозы, проливала флаконы духов на платье, на ковер, на диван; она душила Мишины волосы, руки, плащ, и когда они ходили по улицам, этот дурманящий аромат несли они с собой. Девочка, продающая кораллы на углу, всякий раз, когда они проходили мимо нее, громко фыркала, стараясь поглубже вдохнуть сладкий запах духов и цветов.

Точно облако окутывало Мишу, благоуханное, дурманящее облако. Он не работал, даже забыл думать о работе, не читал, не писал и не получал писем; даже когда осматривали галереи, он видел картины, одно название которых волновало его еще с детства, точно через закопченное стекло.

Только на Лидо ветер освежал ненадолго, но томно улыбалась Юлия Михайловна и, нагибаясь поцеловать руку, он уже вдыхал эту отраву благоуханий.

— Твои перчатки, — сказал он как-то, — напоминают мне перчатки великой Медичи,{64} которая отравляла своих врагов прекрасной парой тонких перчаток.

— О, я не отравлю тебя, не бойся. Ведь ты только и остался у меня в жизни, мой милый, нежный мальчик. Хотя, если бы… — она не договорила.

— Если бы я изменил тебе? — спросил Миша.

— Если бы я узнала, что ты предал меня… Но и тогда не тебя, нет, не тебя.

— Разве ты не веришь мне? — улыбнулся Миша.

— Твои глаза по-детски наивны и лживы. Я не знаю, не знаю и боюсь думать.{65} Если б ты только мог понять.

Она ласкала его, благоуханное облако окутывало их.

Наконец они решили ехать во Флоренцию.

Когда портье уже понес вещи в гондолу, Юлия Михайловна в последний раз осмотрела комнату. Она уже была в шляпе и кофточке. Зайдя в Мишину комнату, где тот уже надевал плащ, она подошла к нему, обняла и поцеловала.

— Что это, мы будто прощаемся? — сказал Миша. — Ведь еще Флоренция, Рим.

— Да, а потом Петербург. Хочешь, я перееду в Петербург? Потом поедем в Ганге. Да ведь, да?

Она прижималась крепко, а Миша улыбался своей нежной неопределенной улыбкой и говорил:

— Конечно, конечно. Но почему в Ганге?

Лакеи и горничная, ожидавшие прощальных лир, заглядывали нетерпеливо в полуоткрытую дверь.

День был солнечный и ветреный. На Большом канале сильно качало.

— Почему у тебя блестят глаза? Ты плачешь? — спрашивал Миша.

— Нет, это надуло с моря, брызги. О чем же мне плакать? Я так счастлива, так счастлива. Никогда в жизни я не думала даже, что получу такую радость. За эту весну в Италии я отдала бы все.

Так говорила Юлия Михайловна, с тревожной нежностью смотря на Мишу.

Опять заблестели лагуны по обеим сторонам поезда, а потом замелькали поля, рощи, по дороге скакал всадник на белой лошади.

— Как странно, — сказал Миша, — ведь всего этого мы не видели две недели, я даже забыл, что есть поля, леса, лошади. Не правда ли, Венеция будто приснилась, «Итальянский сладкий сон» — сказано в стихах.

— Да, итальянский сладкий сон, — повторила задумчиво Юлия Михайловна. — Но разве сон, что ты любишь меня, что ты — мой; разве сон, что мы вместе и будем еще долго.{66} Разве ты сам, мой нежный, прекрасный принц, только сон?

Миша, откинувшись на спинку дивана, рассеянно поглядывал в открытое окно.

Пахло свежескошенным сеном, сиренью, еще чем-то. Солнце склонялось к закату. За лесом на холме блестел маленький старинный город золотыми шпицами соборов. Миша молчал и только ласково гладил руку Юлии Михайловны.

Во Флоренцию приехали ночью. Пока ехали в гостиницу Миша успел рассмотреть только белые площади с журчащими фонтанами, и это впечатление какой-то особой белизны и просветленной чистоты осталось навсегда от Флоренции.

Комнаты выходили на Арно, и когда утром Миша открыл жалюзи, яркий свет солнца, полноводное Арно с живописными старыми домами на другой стороне, старым мостом, с магазинами ювелиров, нежные в дали горы, веселая толпа на набережной, все это наполнило бурной радостью.

Они пили кофе в общей столовой.

— Милый, посидим сегодня дома. Я устала. Ведь еще успеем все осмотреть, — говорила Юлия Михайловна.

— Конечно, как хочешь, — вяло ответил Миша.

Его манили шумные улицы, солнце, прохладные соборы, в галерее Боттичелли и Венера Медичейская.{67}

— Ну, не огорчайся. Завтра же я пойду всюду, куда захочешь. А сегодняшний день подари мне, — виновато просила Агатова.

— Михаил Давыдович, вот вы где, наконец, — раздался голос.

Миша даже вздрогнул от неожиданности.

Перед ним стоял Юнонов.

— Вы… вы… — повторял Миша растерянно.

— Да, познакомьте же меня, — весело сказал Юнонов.

Юлия Михайловна тоже испуганно подняла глаза на неожиданного гостя.

Юнонов — веселый, помолодевший, с гвоздикой в петлице светлого костюма, сам представился и, не спрашивая позволения, подсел к их столику.

— Наконец-то. Ведь вы обещали мне оставить свой адрес на почте в Венеции. Я пробыл там два дня. Вас не нашел, стосковался на этом болоте и вот уж пять дней здесь. Теперь смогу удовлетворить свою гордость опытного туриста и похвастаться всеми великолепиями Флоренции. Не правда ли, вы позволите быть вашим гидом? Кстати, какая счастливая случайность: мы оказались в одном отеле. О, теперь я вам надоем. — Юнонов болтал оживленно и весело.

— Ну-с, сегодня же и начнем осмотр. Нельзя же пропускать таких дней, — сказал он, когда кофе был кончен.

— Вот Юлия Михайловна устала с дороги, — нерешительно промолвил Миша.

— Ну, так что же, Михаил Давыдович, мне будет свободнее отдохнуть одной, разобрать вещи. Я так рада, что у вас есть спутник. — Юлия Михайловна говорила любезно, улыбаясь, и только в глазах была тревога. Но Гавриилов не посмотрел ей в глаза, а поспешно, как школьник, освобожденный от скучного урока, поцеловал руку и стал торопить Юнонова.

Они вышли из отеля. На улице было шумно, весело, празднично. Звонили колокола, ревели ослы, кучер проезжавшего экипажа хлопал длинным бичом, смеясь, перекликались через всю улицу две женщины, босоногие, хорошенькие мальчишки насильно прикалывали букетики фиалок.

— Разве не радостно, не прекрасно жить, пока существует Флоренция, — воскликнул Юнонов.

Он говорил без умолку. Рассказывал все петербургские истории, последние сплетни, описывал вечера и спектакли. От его оживленных слов о таком милом и как-то забытом, от этого солнечного оживленного города Миша чувствовал восторг, почти опьяняющий. Будто он спал тяжелым беспокойным сном и вот проснулся, бодрый, свежий, сильный, радующийся солнцу, людям, домам, жизни. Они с какой-то яростной жадностью бегали по городу. На каждой площади, на каждом углу умел Юнонов что-нибудь показать и рассказать. Они были и в Уфициях,{68} и на рынке, где у чугунного кабана целыми грудами лежат цветы, овощи, фрукты, визжат связанные поросята и, размахивая руками, торгуются пылкие тосканки. Отдохнули в тенистом соборе Святой Марии на Цветах,{69} зашли к Донею выпить шоколаду, были на Арно, потом в дом Микель-Анжело{70} и, казалось, не могли насытиться.

В первый раз открытыми глазами увидел Миша Италию, и у него захватило дух от радости перед этими живыми, такими радостными чудесами. Только в шестом часу, усталые, возбужденные, возвращались они в свой отель.

— Вечером возьмем коляску и поедем во Фиезоле. Из виллы Медичи прекрасный вид на Флоренцию, — говорил Юнонов и у самого входа вспомнил: