Седая весна - Эльмира Нетесова

Данил предвкушал, как он с Жоркой заменит старые полы на новые. В доме сразу посветлеет. Он выглянул во двор, увидел Жорку, возвращавшегося с работы. Сын шел неспешно, оглядываясь на дом Ульяны. Вот приостановился, заглянул через забор. Там Танюшка играла с котенком. Старик увидел, как Жорка достал из кармана пакетик конфет, отдал дочери. Разговорился с нею. Но тут из дома вышла Фаина, и Жорка мигом отошел от дочери, заторопился домой.

— Конфетами подкармливаешь змееныша? — встретил упреками сына.

— А ты все подглядываешь? Не надоело? Даже за мной! Иль забыл, что я уж не пацан и не позволю на себя наезжать. Если дал конфет своей дочери, что в том плохого? — встал к окну и, не скрываясь, не прячась, смотрел на дом Ули.

— Твоя дочь? А ты уверен? — ехидно гоготнул дед.

— Если ты ее увидишь, все сомненья отпадут. Мой портрет, — сказал с грустью.

— И что с того? Ее мать — сука! — вскипел дед.

— А ты ее ни с кем не застал! Голые предположения всегда бездоказательны.

— Дурак! Ты б хотел, чтоб я ее накрыл?

— Эх, отец! О чем мы спорим? Ты разбил мою семью. Что я получил взамен ее? Сплошные насмешки от соседей и на работе. Фаинка на виду у всех живет. О ней никто худого слова не сказал. Зато нас носят по всем падежам.

— Кто? Скажи! — сверкнул глазами Данил.

— Уймись! И так с головы до ног обосрались всюду. Никто не разговаривает. Плюются, завидев нас. А ведь жизнь идет. Мне уже далеко за тридцать, но без семьи живу. Как импотент. Хотя тоже — живой человек. Хочется уюта и семейного тепла, заботы и добрых слов. Да где там! Ты ж ни с одной не уживешься. Любую сгрызешь и выкинешь.

— Выходит, во всем я виноват?

— А кто? Разве не ты виноват с Файкой?

— Ну, спасибо, сынок! Сам выкинул, а на меня свалил! Иди, ляжь ей под ноги!

— Не примет и не глянет. Поздно. Она остыла ко мне. Сама в беде выстояла, растит дочь. Она меня никогда не назовет отцом. Не за что. А все ты… Не обо мне, о себе ты думал. Боялся лишних хлопот, шума, беспокойства. Не терпишь, чтоб о других заботились, только о тебе. Вот и придумал, как избавиться. Да я дурак, слишком поздно понял, когда исправить что-то стало невозможно, — вздохнул Жорка.

— Отчего ж? Она хочь нынче тебе на шею сиганет. Только помани…

— Просчитался. Сколько раз пытался я заговорить с Фаиной, даже слушать не стала. А в глазах — нет, не злоба, не ненависть, равнодушие. Это значит, что все прошло. И ко мне в ее сердце ничего не осталось. Сплошная пустота. А ведь любила… Первая и последняя. Больше не полюбят. Поздно. Ты даже это у меня отнял.

— Дурак! Я для кого жил? — вспыхнул дед.

— Для себя!

— Тогда ищи где лучше! Коли родной отец хуже дешевки, сучонки!

— Она — мать моего ребенка. И я о ней так не думаю. Если бы они смогли забыть и простить, я сегодня вернул бы их в дом. Обеих!

— А мне куда? — подскочил Данил.

— Смириться бы пришлось!

— Вот так? Покориться?! Вам? Вот вам! — отмерил по локоть и заорал: — Ты опрежь спроси, впущу ли я их в избу?

— Куда б ты делся? В грязи, что тараканы, заросли. Горячее забыли когда ели. Спим, как свиньи, чуть не на соломе. В доме вонь, ни единого чистого полотенца. На людей не похожи! К чему мы копим деньги? Для чего? У них нет будущего. Они гниют под твоей старой сракой! Ты заработанное моими руками от меня прячешь и считаешь всякую копейку, сколько я проел. Не перебрал ли лишку? Ты уже свихнулся от своей жадности и хочешь, чтоб я так же жил! А нужна мне такая жизнь? Ведь ты подсчитал предстоящие расходы на ребенка, и они тебе показались громадными. Именно потому предпочел избавиться от Фаины! Скажи, разве не так? — глянул на деда, того трясло, как в лихорадке:

— Я что, с собой в могилу собрался взять все накопленное? Тебе сбирал. Чтоб опосля меня не нуждался. Нынче работаешь, завтра неведомо, что стрясется. А ты не пропадешь, имеешь заначку, чтоб на черный день хватило, надо уметь копить. Только дураки про то не заботятся!

— Ты всю мою жизнь превратил в один черный день. Светлого не видел, не помню. Ты всегда пугаешь будущим. А что мне его бояться, если я ни разу не радовался в настоящем. Мне и вспомнить нечего. А мечтать так и не научился.

— Я тебе ни в чем не отказывал!

— Во всем! С самого детства! Ладно, никогда не купил мороженого. Все убеждал, что оно не для мужчин. Ты запрещал мне дружить с ровесниками, не разрешал приводить их домой. Заставил жить, как улитку. Ты не позволял покупать книги, ходить в кино. У нас, у единственных в городе, нет телевизора. А все — твоя жадность! Ты обокрал не только меня, а и самого себя! Я устал, не могу больше так жить! Ты достал меня!

— Ну, благодарствую за все! Выходит, напрасно старался. Думалося, ращу сына, а вырос пащенок! Негодяй и свинья! Дрянь! Ты все пообосрал. Я берег тебя от всего и от всех. Чтоб не разбил в синяки лоб и душу. Зря оберегал. Тогда б научился ценить покой и сбережения. Не только ты, уж так заведено, живых родителев никто не ценит. Лишь опосля плачут по умершим. Небось не случайно. Ты такой же, как и другие. Ничуть не лучше. Я растил тебя своею радостью, а получил наказание, — вздохнул старик

— Не прикидывайся! Я никогда не занимал в твоей жизни так много места! Ты лукавишь. Кому-нибудь это скажи, но не мне. Ведь под одной крышей живем. В одной норе. Ее уж и домом назвать нельзя. Она как одна могила на двоих. У нас всегда ночь. И никогда не заглядывает солнце. Неужели ты не устал от такой жизни? Ведь мы уже свихнулись. Оба.

— С чего бы? Если так, иди лечись! Я нормальный. Тебе не достает приключений на жопу? Я их не хочу. А ты — ищи! Но сам! — хихикнул старик.

— Какие мы с тобой разные! Как жаль, что жизнь слишком надолго задержала нас возле друг друга. Уж лучше б мы расстались много лет назад, навсегда, навечно. Или не рождались бы родными. Как жаль, что именно ты — мой отец. И это никак нельзя изменить. Я часто жалел о том! — глянул в окно, увидел Фаину, развешивающую белье на веревке, и застыл, словно от боли. Он не оглянулся на Данила. Тот плакал.

Старик впервые услышал то, чего боялся всю жизнь. А Жорка наблюдал за Фаиной. Уже в который раз. Как резко изменилась она.

Он помнил ее испуганной, растерянной, в непомерно большом и грязном комбинезоне штукатура. Она казалась карикатурой на женщину. И только ее глаза привлекли внимание. У себя в доме он ни разу не видел Фаину в нарядном платье. Все время в линялом, длинном халате, она тихо ходила по дому, боясь громко говорить, и никогда не смеялась. Он ни разу не видел жену обнаженной. Рядом всегда был отец. Он стал сдерживающим началом и заглушил все, что смог.

Жорка расстался с женой без сожаления, так и не увидев, не узнав ее. Разглядел по-настоящему, когда та ушла к Ульяне.

Однажды, поздно ночью, проснулся, подошел к окну, хотел взглянуть во двор, скользнул взглядом на соседское окно и замер. Увидел в нем Фаину. Она только вернулась из бани и переодевалась. У Жорки перехватило дыхание. До чего хороша баба! И заломило сердце впервые. После этого он частенько стоял у окна ночами. Фаина иногда забывала задергивать занавески, а может, почувствовала Жоркин взгляд и дразнила мужика. Однажды, с полгода назад, он не выдержал и подошел к ней, решив поговорить. Она не убежала. На его предложение — погулять, зайти в гости, ответила равнодушно:

— Нет смысла. Это глупо. Гулять с тобой? Ты что? Все прошло. Все забыто. А по гостям я не хожу. Не подходи. Постарайся забыть. И не позорь нас. Мы и впрямь — чужие, слишком разные. Случилась ошибка. Я ее уже пережила. Но повторять — не хочу. Все отгорело и давно отболело.

— Но у нас дочь!

— Это мой ребенок! Ты к ней не имеешь никакого отношения. Она о тебе ничего не знает и никогда не назовет отцом. Иди, чтоб никто не видел, как мы с тобой говорили, чтоб не смеялись лишний раз ни над кем из нас, — быстро ушла в дом.

Он пытался и потом заговорить с нею. Ловил время, когда Фаина была в огороде одна — без бабки и дочери. Женщина, сдвинув брови, тут же уходила в дом со словами досады:

— Носит тут всяких козлов, человечьего языка не понимают…

Наблюдая за нею из окна, он на свою беду влюбился в Фаину и запоздало осознал, как глупо поступил, послушав отца. Со временем понял, что Фаина стала недосягаемой, он окончательно потерял ее. И глухая боль по потере давала себя знать в каждом дне. Он возненавидел отца, считая именно Данила основным виновником случившегося.

Старик, напротив, был убежден в том, что, отлучив невестку, позаботился прежде всего о сыне, его покое и благополучии. Уберег от бессонных ночей, пеленок, вони, лишних трат, детского крика, вызовов врачей. Он считал рождение детей сущим наказанием для любой семьи. Ведь пока ребенок растет, родители живут только для него, забывая об окружающих и самих себе. Это он знал по своей жизни. Слишком тяжело вырастил собственного сына. Повторить такое не хотел. А потому не завел второго ребенка. Знал, повторного отцовства не переживет. Данил был слишком жадным. И записывал в тетрадь всякую копейку, истраченную на Жорку с самого появления его на свет. Каждая пеленка и бутылка молока обсчитывались, суммировались и не только записывались, а и запоминались накрепко. Он никогда не покупал ему игрушек, сладостей, красивых вещей. Жорка, единственный в школе, никогда не имел спортивного костюма, о белых рубашках даже не мечтал. Не было и маек. Одни носки покупались раз в полгода. Ни носовых платков, ни галстуков не водилось даже у взрослого. Первые часы купил себе, став мастером, да и то взял их по дешевке у алкаша, возле пивного киоска, в день получки.