Вельяминовы. Начало пути. Книга 3 - Нелли Шульман

Алые губы улыбнулись. «Одним спасибом сыт не будешь, Илья Никитич, хоша бы приголубили разок, али не нравлюсь я вам?».

От нее пахло свежеиспеченным хлебом. Василиса пристроила пироги на простом столе и подошла к нему.

— Я же вам который раз говорю, Илья Никитич, — девушка отставила руку в сторону и полюбовалась сапфировым перстнем, — сие прихоть моя, ничего вам стоить не будет, и Никифор Григорьевич не рассердится, коли узнает, зря вы, что ли ему помогаете?

— От князя Пожарского, — кивнула она на перстень и, обнажив белоснежные зубы, рассмеялась: «Вот он — пущай платит, и другие бояре — тако же, а я — она внезапно закинула руку ему на шею, и рукав шелковой сорочки спустился до локтя, — я, Илья Никитич, и сердцем любить умею, коли меня любят.

— Василиса Ивановна, — пробормотал он, — я прошу вас, не надо…

— Не надо, — задумчиво повторила девушка и, прижавшись к нему острой, высокой грудью, опустив руку вниз, усмехнулась: «Вижу, вижу, Илья Никитич, не надо».

За пестрядинной занавеской раздались легкие шаги и мужской голос позвал: «Илюша, ты встал уже?»

Василиса мгновенно шмыгнула в соседнюю горницу, а Элияху, стиснув зубы, плеснув ледяной водой в пылающее лицо, ответил: «Да, Никифор Григорьевич».

Марья стояла в дверях кабака, и, бросившись к нему, схватив его за руку, выдохнула:

«Матушке плохо, пойдем, пойдем скорее!»

Он взял нежную, сильную, маленькую ладошку и спокойно ответил: «Ты только не волнуйся.

Я тут, и все будет хорошо».

— Я знаю, — ответила Марья, когда они уже шли вверх по ручью, к Воздвиженке. «Я знаю, Элияху».

Юноша посмотрел сверху вниз в большие, синие, доверчивые глаза девочки и подумал: «Как я мог? Ведь это грех, великий грех. А если бы Марья не прибежала…»

Он помотал головой и услышал подозрительный голос: «А что это ты покраснел?»

— Так, — угрюмо ответил Элияху, — задумался. Что с Лизаветой Петровной?

— Голова у нее кружилась, и кровь выплюнула, — Марья, на мгновение, приостановилась: «А если матушка умрет?», — пронеслось у нее в голове. «Нет, нет, даже думать об этом нельзя, Элияху здесь, он поможет. Я с ним поговорю, вот. В тайности, он меня не выдаст».

Девочка облегченно вздохнула, и, остановившись перед высокими, мощными воротами усадьбы, — постучала в наглухо запертую дверь с узкой прорезью.

Лиза подняла голову с подушки и слабо улыбнулась: «Илюша…, Да мне лучше уже, я вставать собиралась».

Элияху оглядел красивую, прибранную опочивальню, с персидскими коврами на полу, и большой, под шелковым пологом кроватью. Невестка сидела, держа руку свекрови, и юноша, посмотрев на бледное, с темными кругами под глазами, лицо Лизы, подумал: «А ведь и вправду — больной выглядит. Что же с ней случилось такое?»

— Даже и не думайте, Лизавета Петровна, — юноша сбросил кафтан, и, засучив рукава рубашки, вымыв руки в принесенном Марьей тазу, велел: «А ну ложитесь, пусть Марья Ивановна тут останется, а вы — он повернулся к Степе и Марье, — в свои горницы идите, надо будет — позовем вас».

Девочка закатила глаза и дернула брата за руку: «Ну, что стоишь?».

Степан посмотрел на купола Крестовоздвиженского монастыря, что виднелись в окне, и, вздохнув, поцеловав мать в лоб — вышел.

— Я к себе, работать, — хмуро сказал он сестре, и, опустив засов на дверь горницы, прижавшись к ней спиной, подумал: «Господи, все равно — сердце колотится. Но как хорошо, как хорошо…, - Степа опустил горящее лицо в ладони и вспомнил нежный, тихий шепот: «Я по тебе скучать буду, милый…».

Юноша, не глядя, потянулся за альбомом, и, опустившись на деревянный пол, стал набрасывать его лицо — по памяти.

Элияху вышел из опочивальни, и, прислонившись к бревенчатой стене, подумал: «Да что же такое с Лизаветой Петровной? Жара нет, даже наоборот — вся в поту холодном, тошнит ее и голова кружится. Говорит, что ела, как обычно — а все остальные здоровы. Может, того лекаря из Немецкой слободы позвать, что меня выхаживал?»

Он, уже, было стал натягивать валяную шапку, как дверь скрипнула, и юноша услышал свистящий шепот Марьюшки: «Илья Никитич! Она травы пьет!»

— Что за травы? — насторожился юноша.

— Не знаю, — Марьюшка помотала красивой головой, убранной расшитой жемчугами кикой. «Я видела, как она их заваривала, утром рано. Я думаю, — девушка густо покраснела, и, оглянувшись, привстав на цыпочки, что-то зашептала Элияху на ухо.

— Спит Лизавета Петровна сейчас? — коротко спросил Элияху, выслушав Марью. Та кивнула и добавила: «Они, наверное, в ее шкатулке лежат, принести?».

Элияху взвесил на руке атласный мешочек, и, раскрыв его, вдохнув горький, щекочущий ноздри запах, сказал: «Так, Марья Ивановна, мне кое-куда отлучиться надо. Лизавете Петровне есть, ничего не давайте, водой выпаивайте, как я и велел. Тошнить будет — ничего страшного».

Марьюшка кивнула, и, все еще зардевшись, спросила: «А что это за травы-то?».

— Так, — хмуро сказал Элияху, попробовав на зуб горьковатый порошок, — разные травы. Я скоро буду.

Он, было, стал спускаться вниз, по узкой деревянной лестнице, как увидел каштаново-рыжий затылок. Марья сидела, привалившись к стене, держа на коленях раскрытое Писание.

Юноша устроился рядом, и, скосив глаза на страницу, прочитал: «Откуда придет мне помощь? Помощь мне — от Господа, создавшего небо и землю».

Элияху внезапно вспомнил прохладную, каменную синагогу в Казимеже, предутренний туман на улицах, и тихий голос отца: «Господь сохранит тебя от любого зла, сбережет твою душу.

Господь хранить тебя будет на выходе и при возвращении, — отныне и вовеки».

— Сохранит от любого зла, — твердо сказал он, беря руку Марьи. «Не бойся, пожалуйста».

Она наклонилась, и, поцеловав черные буквы на пожелтевшей бумаге, вздохнула: «Ты меня выслушай, Элияху. Я быстро».

Федор выехал на Воздвиженку, и, прищурившись, сказал сыну: «Смотри-ка, Илюха у ворот наших стоит. Уж не заболел ли кто, не приведи Господь? — он перекрестился на купола монастыря. Заходящее солнце окрасило их огненным, расплавленным золотом, в зеленовато-лиловом, нежном небе кружили птицы, сзади скрипели телеги, и Федор, подгоняя коня, вдруг подумал:

— А ежели и вправду — то мое дитя? Как же ты можешь, пусть не хотел ты его, пусть не знал, — он на мгновение поморщился, как от боли, — но все равно, дитя на смерть обрекать? Оно-то в чем виновато? Даже если и не мой сын — нельзя так.

Он вздохнул и, бросив поводья, потерев лицо руками, сжал зубы, чтобы не выругаться.

— Ты иди, — сказал Федор сыну, спешиваясь неподалеку от ворот усадьбы. «Илюха, видно, давно ждет, вон, лицо, какое усталое. Сейчас поговорю с ним, и догоню тебя».