Снега Килиманджаро (сборник) - Эрнест Миллер Хемингуэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я еще только начала.
– Ну, и давайте кончим, – сказал Уилсон.
– Тогда совсем не о чем будет разговаривать, – сказала Маргарет.
– Не дури, Марго, – сказал ее муж.
– Как же не о чем, – сказал Уилсон. – Вот убили замечательного льва.
Марго посмотрела на них, и они увидели, что она сейчас расплачется. Уилсон ждал этого и очень боялся. Макомбер давно перестал бояться таких вещей.
– И зачем это случилось. Ах, зачем только это случилось, – сказала она и пошла к своей палатке. Они не услышали плача, но было видно, как вздрагивают ее плечи под розовой полотняной блузкой.
– Женская блажь, – сказал Уилсон. – Это пустяки. Нервы, ну и так далее.
– Нет, – сказал Макомбер. – Мне это теперь до самой смерти не простится.
– Ерунда. Давайте-ка лучше выпьем, – сказал Уилсон. – Забудьте всю эту историю. Есть о чем говорить.
– Попробую, – сказал Макомбер. – Впрочем, того, что вы для меня сделали, я не забуду.
– Бросьте, – сказал Уилсон. – Все это ерунда.
Так они сидели в тени, в своем лагере, разбитом под широкими кронами акаций, между каменистой осыпью и зеленой лужайкой, сбегавшей к берегу засыпанного камнями ручья, за которым тянулся лес, и пили тепловатый лимонный сок и старались не смотреть друг на друга, пока бои накрывали стол к завтраку. Уилсон не сомневался, что боям уже все известно, и, заметив, что бой Макомбера, расставлявший на столе тарелки, с любопытством поглядывает на своего хозяина, ругнул его на суахили. Бой отвернулся, лицо его выражало полное безразличие.
– Что вы ему сказали? – спросил Макомбер.
– Ничего. Сказал, чтоб пошевеливался, не то я велю закатить ему пятнадцать горячих.
– Как так? Плетей?
– Это, конечно, незаконно, – сказал Уилсон. – Полагается их штрафовать.
– У вас их и теперь еще бьют?
– Сколько угодно. Вздумай они пожаловаться, вышел бы крупный скандал. Но они не жалуются. Считают, что штраф хуже.
– Как странно, – сказал Макомбер.
– Не так уж странно, – сказал Уилсон. – А вы бы что предпочли? Хорошую порку или вычет из жалованья? – Но ему стало неловко, что он задал такой вопрос, и, не дав Макомберу ответить, он продолжал: – Так ли, этак ли, всех нас бьют, изо дня в день.
Еще того хуже. О черт, подумал он. В дипломаты я не гожусь.
– Да, всех нас бьют, – сказал Макомбер, по-прежнему не глядя на него. – Мне ужасно неприятна эта история со львом. Дальше она не пойдет, правда? Я хочу сказать – никто о ней не узнает?
– Вы хотите спросить, расскажу ли я о ней в «Матаига-клубе»?
Уилсон холодно посмотрел на него. Этого он не ожидал. Так он, значит, не только трус, но еще и дурак, подумал он. А сначала он мне даже понравился. Но кто их разберет, этих американцев.
– Нет, – сказал Уилсон. – Я профессионал. Мы никогда не говорим о своих клиентах. На этот счет можете быть спокойны. Но просить нас об этом не принято.
Теперь он решил, что гораздо лучше было бы поссориться. Тогда он будет есть отдельно и за едой читать. И они тоже будут есть отдельно. Он останется с ними до конца охоты, но отношения у них будут самые официальные. Как это французы говорят – considération distinguée?..[38] В тысячу раз лучше, чем участвовать в их дурацких переживаниях. Он оскорбит Макомбера, и они рассорятся. Тогда он сможет читать за едой, а их виски будет пить по-прежнему. Так всегда говорят, если на охоте выйдут неприятности. Встречаешь другого белого охотника и спрашиваешь: «Ну, как у вас?» – а он отвечает: «Да ничего, по-прежнему пью их виски», – и сразу понимаешь, что дело дрянь.
– Простите, – сказал Макомбер, повернув к нему свое американское лицо, лицо, которое до старости останется мальчишеским, и Уилсон отметил его коротко остриженные волосы, красивые, только чуть-чуть бегающие глаза, правильный нос, тонкие губы и складный подбородок. – Простите, я не сообразил. Я ведь очень многого не знаю.
«Ну что тут поделаешь?» – думал Уилсон. Он хотел поссориться быстро и окончательно, а этот болван, которого он только что оскорбил, вздумал просить прощения. Он сделал еще одну попытку.
– Не беспокойтесь, я болтать не буду, – сказал он. – Мне не хочется терять заработок. Здесь, в Африке, знаете ли, женщина никогда не дает промаха по льву, а белый мужчина никогда не удирает.
– Я удрал, как заяц, – сказал Макомбер.
Тьфу, подумал Уилсон, ну что поделаешь с человеком, который говорит такие вещи?
Уилсон посмотрел на Макомбера своими равнодушными голубыми глазами, глазами пулеметчика, и тот улыбнулся ему. Хорошая улыбка, если не замечать, какие у него несчастные глаза.
– Может быть, я еще отыграюсь на буйволах, – сказал Макомбер. – Ведь, кажется, теперь они у нас на очереди?
– Хоть завтра, если хотите, – ответил Уилсон. Может быть, он напрасно разозлился. Макомбер прав, так и надо держаться. Не поймешь этих американцев, хоть ты тресни. Он опять проникся симпатией к Макомберу. Если б только забыть сегодняшнее утро. Но разве забудешь. Утро вышло такое, что хуже не выдумать.
– Вот и мемсаиб идет, – сказал он. Она шла к ним от своей палатки, отдохнувшая, веселая, очаровательная. У нее был безукоризненный овал лица, такой безукоризненный, что ее можно было заподозрить в глупости. Но она не глупа, думал Уилсон, нет, что угодно – только не глупа.
– Как чувствует себя прекрасный краснолицый мистер Уилсон? Ну что, Фрэнсис, сокровище мое, тебе лучше?
– Гораздо лучше, – сказал Макомбер.
– Я решила забыть об этой истории, – сказала она, садясь к столу. – Не все ли равно, хорошо или плохо Фрэнсис убивает львов? Это не его профессия. Это профессия мистера Уилсона. Мистер Уилсон, тот действительно интересен, когда убивает. Ведь вы все убиваете, правда?
– Да, все, – сказал Уилсон. – Все, что угодно.
Такие вот, думал он, самые черствые на свете; самые черствые, самые жестокие, самые хищные и самые обольстительные; они такие черствые, что их мужчины стали слишком мягкими или просто неврастениками. Или они нарочно выбирают таких мужчин, с которыми могут сладить? Но откуда им знать, ведь они выходят замуж рано, думал он. Да, хорошо, что американки ему уже не внове; потому что эта, безусловно, очень обольстительна.
– Завтра едем бить буйволов, – сказал он ей.
– И я с вами.
– Вы не поедете.
– Поеду. Разве нельзя, Фрэнсис?
– А может, тебе лучше остаться в лагере?
– Ни за что, – сказала она. – Такого, как сегодня было, я ни за что не пропущу.
Когда она ушла, думал Уилсон, когда она ушла, чтобы выплакаться,
