Снега Килиманджаро (сборник) - Эрнест Миллер Хемингуэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После войны мы арендовали в Шварцвальде форелевый ручей. Добраться до него можно было двумя способами. Можно было спуститься из Триберга в долину, пройти по белой дороге в тени деревьев и свернуть на боковую дорожку, которая взбиралась на холмы, шла мимо множества небольших ферм с массивными шварцвальдскими домами и в конце концов пересекала ручей. Здесь мы рыбачили поначалу.
А можно было вскарабкаться по крутому склону на край леса и шагать по макушкам холмов, поросших соснами, пока не выйдешь на луг, за которым был мостик. Березы стояли по берегам ручья, узкого, прозрачного и стремительного, с заводями под корнями деревьев. У владельца гостиницы в Триберге сезон удался на славу. Нам здесь очень нравилось, и все мы были хорошими друзьями. На следующий год началась инфляция, заработанных денег не хватило, чтобы открыть отель, и хозяин повесился.
Все это можно продиктовать, но нельзя продиктовать площадь Контрэскарп, где цветочницы красили цветы, и краска стекала на мостовую к автобусной остановке, к старикам и старухам, вечно пьяным от вина и скверного бренди; нельзя продиктовать детей с сопливыми от холода носами; и запах немытых тел, нищеты и алкоголизма в «Кафэ дэ Амату»; и шлюх, живших над «Баль мюзет». Консьержку, принимавшую в своем чулане парижского жандарма, и его брошенный на стул шлем с плюмажем из конского волоса. Квартиросъемщицу напротив, чей муж был велогонщиком, и ее радость тем утром в кафе-молочной, когда она открыла «Эль ото» и увидела, что он занял третье место в Пари-тур, своей первой крупной гонке. Она покраснела, засмеялась, расплакалась и убежала наверх с желтой спортивной газетой в руке. Муж хозяйки «Баль мюзет» был таксистом, и когда ему, Гарри, потребовалось успеть на ранний самолет, муж разбудил его стуком в дверь, и они выпили на дорожку по стакану белого вина за оцинкованной барной стойкой. Тогда он знал соседей по кварталу, потому что все они были бедны.
Обитатели той площади делились на два типа: пьяницы и спортсмены. Пьяницы заливали нищету алкоголем; спортсмены забывались тренировками. Эти потомки коммунаров прекрасно знали свой политический курс. Знали, кто стрелял в их отцов, родственников, братьев и друзей, когда версальские солдаты заняли город и казнили всех, у кого были руки в мозолях, кто носил шапку или чем-либо еще выдавал свою причастность к рабочему классу. И в этой нищете, в квартале напротив «Бушери-Шевалинь» и винного кооператива, он написал первые строки всех своих произведений. Ни один район Парижа он не любил так, как этот, с его раскидистыми деревьями, старыми белыми оштукатуренными домами, выкрашенными снизу в коричневый цвет, длинным зеленым автобусом на круглой площади, пурпурной цветочной краской на мостовой, улицей кардинала Лемуана, внезапно нырявшей к реке, и узким, тесным мирком улицы Муфтар с другой стороны. Улицей, которая поднималась к Пантеону, и улицей, по которой он катался на велосипеде, единственной заасфальтированной во всем квартале, гладко ложившейся под колеса, с долговязыми, узкими зданиями и дешевым высоким отелем, где умер Поль Верлен. В их квартире было всего две комнаты, и он снимал номер на верхнем этаже того отеля, за шестьдесят франков в месяц, чтобы писать. Из этого номера были видны крыши, и колпаки на трубах, и все холмы Парижа.
Из квартиры была видна только берлога лесоруба и угольщика, который также продавал паршивое вино. Золоченая лошадиная голова перед «Бушери-Шевалинь», в витрине которого висели желто-красно-золотые туши, и выкрашенный зеленой краской кооператив, где они покупали вино, хорошее и дешевое. Все остальное – оштукатуренные стены и окна соседей. По ночам, когда кто-то лежал пьяным на улице, кряхтя и постанывая в типичном французском хмелю, которого, как утверждала пропаганда, не существует, соседи распахивали окна, и слышался шорох голосов.
«Где жандарм? Когда он не нужен, эта скотина тут как тут. Небось с очередной консьержкой. Позовите агента». И так до тех пор, пока из какого-нибудь окна не выплескивалось ведро воды, и стоны не умолкали. «Что это? Вода. Ах, как толково». И окна захлопывались. Мари, прислуге, не нравился восьмичасовой рабочий день. «Если муж работает до шести, по пути домой он успевает выпить совсем чуть-чуть и не просаживает все деньги, – говорила она. – Если же он работает лишь до пяти, то напивается каждую ночь, и денег у него нет. В итоге от сокращения часов страдает жена рабочего человека».
– Не хочешь еще бульона? – спросила она.
– Спасибо, нет. Очень вкусный.
– Хотя бы чуть-чуть.
– Я бы предпочел виски с содовой.
– Тебе вредно.
– Да, вредно. Слова и музыка Коула Портера. Мне вредно, когда с ума ты сходишь тщетно.
– Ты ведь знаешь, что мне нравится, когда ты пьешь.
– Да, только мне это вредно.
Когда она уйдет, выпью сколько захочу, думает он. Нет, не сколько захочу, а сколько есть. Ох, до чего он устал. Смертельно устал. Нужно немного поспать. Он лежит не шевелясь, а смерти все нет. Должно быть, пошла в обход. Смерти разъезжают парами на велосипедах, и их колеса бесшумно скользят по мостовой.
Нет, он никогда не писал о Париже. О том Париже, который любил. А как насчет всего прочего, о чем он не писал?
Как насчет ранчо и серебристо-серых зарослей шалфея, стремительной прозрачной воды в оросительных каналах и темно-зеленой люцерны? Тропа поднималась в холмы, и летом коровы были пугливыми, как олени. Рев, размеренный топот, стадо медленно движется в облаке пыли, когда сгоняешь его вниз осенью. А за горами – ясная острота пика в вечерних лучах, и яркий лунный свет ночью в долине. Он вспомнил, как спускался по лесу в кромешной темноте, держась за лошадиный хвост; вспомнил все истории, что хотел написать.
О полоумном мальчике на побегушках, которого оставили на ранчо и велели никому не давать сена, и старом мерзавце из Форкса, который избил парнишку, когда тот работал у него. Старый мерзавец пришел за кормом. Паренек отказал ему, и старикан пригрозил новыми побоями. Паренек взял с кухни ружье и пристрелил старика, когда тот попытался залезть в сарай. Вернувшись, хозяева обнаружили заледенелый, обглоданный собаками труп, который неделю провалялся в загоне. Останки завернули в попону и погрузили на сани, и вы вдвоем с мальчишкой на лыжах отправились в город за шестьдесят миль, чтобы сдать парня. Тот понятия не имел, что его арестуют. Думал, что исполнил
