У Белого Яра - Степан Сухачевский

Родная сибирская сторонка! Принимай своего земляка! Сколько сейчас на твоих просторах вот таких парней в солдатских шинелях!? Сюда их закинула страшная война, какой еще не знала Россия. Их давно оплакали невесты и жены, и друзья осушили по ним горькую чашу вина, а они живы! Живы, несмотря ни на что!

На седьмые сутки «овечка», пыхтя и отдуваясь, втащила сборный на станцию Курган.

Андрей на ходу выпрыгнул из душного вагона. Подхваченный шумной толпой пассажиров, он оказался на перроне, до отказа забитом мешочниками, бездомными детьми, солдатами. Все эти люди о чем-то кричали, кого-то ругали, топчась на одном месте.

В вокзал никого не впускали. Впрочем, вряд ли можно было назвать вокзалом одно уцелевшее крыло здания, взорванного колчаковцами при паническом отступлении из Кургана. Неуютно было вокруг: у водонапорной башни, на привокзальной площади, на перроне — всюду виднелись кучи битого, еще не убранного камня.

С тяжелым чувством покинул Андрей руины вокзала, не спеша направился в город.

Первое, что бросилось в глаза, был огромный щит объявлений, прибитый к покосившемуся дощатому забору. Андрей ускорил шаг и, поравнявшись со щитом, прочитал:

Объявляется для всеобщего сведения граждан г. Кургана и его уезда, что с 14 сего августа 1919 г. власть в городе перешла Революционному комитету, состоящему из пяти товарищей. А именно...».

Андрей быстро пробежал глазами список, среди незнакомых имен вдруг увидел фамилию Громова. «Не Саша ли? — размышлял он по дороге в Ревком. — А может, однофамилец? Нет, он!.. Он, «морская душа»!

Центр города походил на военный лагерь. По Троицкой улице то и дело скакали вестовые, шли красноармейцы в поношенных выцветших гимнастерках, важно, вразвалку, шагали матросы в полосатых тельняшках. Среди пестрого людского потока легко было отличить партизан — по загорелым обветренным лицам и красным нашивкам на высоких крестьянских картузах.

С бьющимся сердцем подходил Андрей к старинному купеческому особняку, в котором разместился Ревком. У широкого парадного подъезда стоял совсем юный красноармеец. Что-то знакомое показалось Андрею в его наружности. Проходя мимо, он замедлил шаг, пристально вглядываясь в улыбающееся лицо часового. Белесые, словно выцветшие брови, упрямый, выбившийся из-под фуражки льняной чубик, сверкающие белизной зубы... Да ведь это Ваня Пухов.

— Цыганок? — неуверенно спросил Андрей, останавливаясь.

— Ага!.. А вы дядя Андрей?

— Так точно! Узнал?

— Как не узнать! Сколько раз видел в Совдепе... — все больше и больше смущался чего-то Цыганок. Неожиданно снял с головы фуражку, посмотрел на стершуюся звезду и, вздохнув, протянул Андрею.

— Что ты, зачем?..

— Возьмите... товарища Пичугина... командира... брата вашего Дмитрия. В час смерти я подобрал... с тех пор и ношу.

Андрей осторожно взял фуражку, посмотрел на нее. Цыганок отвернулся, но сбоку виден был уголок горько опущенных губ. Андрей поцеловал звезду и надел фуражку на голову парня.

— Носи! — и вдруг растроганно заключил Цыганка в объятия. Глаза его были влажны. Он продолжал тормошить парнишку.

— Дядя Андрей, не надо... Я на посту... Товарищ Громов увидит.

— Громов!.. Саша? — воскликнул Андрей, выпуская смущенного паренька. — Где он?

— Там, — показал Цыганок на здание Ревкома — Во втором этаже, первый кабинет налево...

Перепрыгивая через две ступеньки, Андрей взбежал на высокое каменное крыльцо, и через мгновение его коренастая фигура скрылась за тяжелой дубовой дверью.

А Цыганок снова снял фуражку и рукавом гимнастерки до блеска натер крохотную красную звездочку. Рубиновым камушком сверкнула она в жарких лучах солнца. Звездочка была старенькая, выкрошившаяся по краям, но для Цыганка она дороже всего на свете. С той страшной ночи у Белого Яра прошло уже более года, и все это время он носил фуражку Пичугина, зашив звездочку в ворот рубахи. После ареста Наташи Цыганок по совету Репнина вместе с дедом Никандром покинул Курган. Долго шли они на запад под видом нищих: дед в темных очках, а он — с палкой поводыря в руках. Пробирались проселочными дорогами, ночуя в глухих деревушках, а то и в степи, под стогом сена.

Через месяц они были под Златоустом. Здесь впервые Никандр вышел на полотно железной дороги, молча шагал по шпалам, стороной обходя переездные будки. Отдыхали у высокого каменного столба. «Столб этот — не простой, — сказал дед Цыганку, — а поставлен на границе Европы с Азией... Вот куда мы зашли, сынок!».

Вскоре Цыганок остался один... Ночью они пробрались во фронтовую полосу, к быстрой горной речушке. «На том берегу наши!» — шепнул Никандр и первым вошел в воду. За ним, не раздумывая, последовал Цыганок. Они миновали быстрину, были уже недалеко от берега, когда их заметил вражеский секрет. Над рекой прозвучал выстрел... Дед пустил парнишку впереди себя, крикнул вдогонку: «Плыви, не оглядывайся!». Цыганку было страшно, но он с мальчишеским упрямством плыл к высокой песчаной косе, смутно проступавшей во тьме. Стрельба усилилась. Цыганку казалось, что стреляют отовсюду и даже с песчаной косы, куда он плыл. Но он не свернул в сторону, дотянулся слабеющими руками до спасительного берега и только тогда, поднявшись на ноги, оглянулся. Деда не было. «Дедушка», — тихо позвал Цыганок. Никто не отозвался. «Де-душ-ка-а!» — с отчаянием крикнул он и, не отдавая отчета, шагнул в воду. Молчание... Вдруг ярко вспыхнула ракета, осветившая пустынную гладь реки. «Убили!.. Утонул!..». Цепенея от ужаса, он повернулся к берегу и бессильно опустился на влажный песок. Долго сидел он так, тоскливо всматриваясь в темные воды; у ног его с шумом бились волны, словно вместе с ним скорбели о невозвратимой утрате. Цыганок достал зашитую в вороте рубахи красную звездочку, прикрепил к фуражке и тут, на берегу, дал себе клятву отомстить за смерть доброго старика.

Утром красноармейский дозор доставил Цыганка в деревенскую избу с низким бревенчатым потолком, к командиру части. «Ты кто?» — строго спросил комбриг Томин. — «Воевать пришел!» — бойко ответил парнишка. — «Воевать?.. Это с кем же?» — «Известно, с контрой!» — «Ух ты! Но ты еще маленький!» — «Я, товарищ командир, только ростом не вышел, а мне уже пятнадцатый год». — «А где твои родители?» — «Померли». — «Сирота, значит». — «Угу». — «А как тебя звать?» — «Цыганком кличут, а ежели взаправду — Ваня Пухов». Подумал комбриг и сказал: «Ну, что ж, Цыганок, оставайся. Будем вместе бить Колчака», — и приказал выдать добровольцу Ивану Пухову красноармейскую форму и зачислить его на полное довольствие.

Цыганок стал бойцом Красной Армии. В землянке разведчиков он повстречал Сашу Громова. Мичман нетерпеливо выспрашивал парнишку обо всем, что произошло в Кургане, и тот, как мог, рассказал о гибели Пичугина, расстреле комиссаров и работе подпольщиков.

— А что с Наташей? — как можно спокойнее опросил мичман и замер в ожидании ответа.

— Ее тоже арестовали... Дядя Саша, что с вами?

— Ничего... сейчас пройдет.

Цыганок ни на шаг не отходил от Саши, и тот частенько брал его с собой в разведку. Босой, в грязной домотканной рубахе и пестрых холщовых штанах, парнишка ходил, побираясь милостыней, по деревням, занятым неприятелем, прислушивался к разговорам солдат и зорко высматривал, где расставлены пушки и пулеметы. Однажды около дома, в котором разместился штаб белых, Цыганок затеял игру в бабки с крестьянскими ребятишками. Выждав, когда из дому все вышли, он влез в окно, собрал со стола бумаги, спрятал их за пазуху — и наутек. Доставленные Цыганком документы оказались картами расположения белых войск и оперативными сводками с фронта. За смелый поступок сам комбриг Томин перед строем снял с руки часы и одел их юному разведчику. Цыганок ответил, как научил его Громов:

— Служу трудовому народу!

С кавалерийской бригадой Томина и прошел Цыганок весь боевой путь от Урала до сибирского города Кургана.

Наступило бабье лето.

От Царева кургана на берег Тобола легли огромные уродливые тени. Вокруг стояла тишина, когда с предельной четкостью слышен каждый звук. Тобол лениво катил свои чистые, прозрачные воды. Ясную, ровную гладь воды, отражающей песчаное дно, нарушали только всплески играющей рыбы.

У подножия Царева кургана сидели Андрей и Саша. Уединились они неспроста: в Ревкоме, где всегда шумно и людно, им ни разу не удалось поговорить по душам. А поговорить надо! Дело в том, что председатель Ревкома предложил Андрею работу в Кургане, а он просил направить его в Моревскую. Когда Андрей рассказал об этом Саше, тот, к его удивлению, высказал мнение, что прежде надо укомплектовать уездный аппарат, а потом уж браться и за волости. Андрей категорически отказался остаться в городе. Вопрос о его работе пока остался открытым.

Они долго сидели молча, оттягивая неприятный для обоих разговор. Каждый думал о своем. Саше припомнилось, как в восемнадцатом году вот в такой же теплый денек его с группой матросов штабс-капитан Корочкин привел к Цареву кургану на расстрел. Тогда, кроме него, удалось спастись еще двум матросам, получившим сильные ранения. До наступления темноты они скрывались в камышах, за Бабьими песками. Целую неделю втроем пробирались до Златоуста, здесь дождались прихода Красной Армии, примкнули к кавалерийской бригаде Николая Томина. Под командованием своего земляка Громов участвовал в лихом кавалерийском рейде на Курган. В степи за Тоболом нашел бесславную смерть Грабчик. Меткая пуля бойца томинской бригады настигла его в обозе панически отступающей из Кургана белой армии, на ворохе награбленного им добра. Русская земля не приняла прах чужеземца, и вороны растаскали его по степи. Но по земле еще ходили враги. Они притаились. Выжидали. Жили под чужой личиной. Думали, забудут... Не мог Саша знать, что пройдет несколько лет и сполна ответят все, кто причинил людям безмерные страдания и горе в суровые годы гражданской войны. В далеком Иркутске будет задержан Золотушный, перекрасившийся под пролетария. С шайкой воров попадется капитан Постников. В опустившемся, потерявшем человеческий облик главаре воровской «малины» трудно будет узнать некогда щеголеватого начальника контрразведки. Спасая себя, он выдаст Собакина. И старые деповские рабочие, узнав правду о «подпольщике», сами расправятся с провокатором: завяжут его в мешок и бросят в ассенизационную яму. Не уйдут от священного гнева народа и два озлобленных, нераскаявшихся старика — Менщиков и Кузьминых...