У Белого Яра - Степан Сухачевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Козырек над окном — не единственное из того, что тюремная администрация ввела за последние дни во всех камерах, где сидели политические. Их опять лишили прогулок. Отменили свидания с родными. Отказали в приеме передач. Запретили посещение тюремной церкви.
Лавр, томимый неизвестностью, метался по камере, бессильно сжимал кулаки.
— Полжизни бы отдал, — горячился он, — чтобы узнать, извещен ли «Дедушка»!
Зайцев насторожился.
— А разве есть основания сомневаться в твоем посланце? — допытывался он.
— Да я не об этом, Евгений! За рабочего ручаюсь головой!.. Я беспокоюсь о другом: «Дедушку» могут выследить, провалить, и тогда наш план пойдет насмарку.
— Ну, что ж, — вступил в разговор Климов. — Будем тогда рассчитывать только на свои силы. Не ты ли говорил: уж коли умирать, так с музыкой?
— Я и не собираюсь труса праздновать! — обиженно отозвался Лавр. — Вот только за зря жизнь отдавать не хочется. Погибнуть бы в схватке, в бою!
— Да, — заключил Губанов, — можно и смертью принести пользу.
Они понимали: над ними готовится расправа. Надо быть готовым к самому худшему. Каждый невольно думал об этом, оставаясь наедине с собой. Неизвестность тяготила, но люди находили в себе силы не поддаваться отчаянию: выдержать все это, не сдаться! Трудно человеку, если он один. Но когда рядом сильные духом люди, твои соратники в борьбе за правое, святое дело, — с такими и умереть не страшно!
...В Курган прибыл «черный» генерал Гайда. Он инспектировал мятежный корпус, к тому времени полностью захвативший всю сибирскую магистраль. Тот самый Рудольф Гайда, что так бесславно начал военную карьеру у себя на родине: едва дослужившись до чина прапорщика австро-венгерской армии, попал в плен к русским. На этом и закончилась бы неудачная авантюра жалкого маньяка, если бы Гайду вкупе с одноглазым Яном Сыровы не приметили высокопоставленные англо-французские заговорщики, прикрывавшие свою контрреволюционную деятельность в России дипломатическими паспортами. На «священную» войну с большевиками Сыровы и Гайда сумели выторговать у своих новых хозяев пятнадцать миллионов рублей. Из этой подачки они положили жирные куши себе в карманы.
Гайда в Кургане не впервые: сюда он приезжал в дни подготовки июньского мятежа. Трус по натуре, тогда он держался в тени, стараясь остаться незамеченным, ничем не отличаться от остальных офицеров. На этот же раз Гайда обставил свой приезд с большой помпой: прибыл в салон-вагоне, с адъютантом и личной охраной. Он не пожелал первым нанести визит городской управе, а принял ее делегацию в своем вагоне, заставив представителей местной власти стоя выслушать его чванливую речь:
— Господа! Поздравляю вас с победой над большевиками. Благодарение богу, они терпят поражение на всех фронтах. Близок час освобождения вашей многострадальной родины!..
Представители городских властей рассыпались в благодарностях. Гайда грубо оборвал их:
— Большевики — наш общий враг! Но мы, оказав вам помощь, понесли известный урон. Он должен быть, компенсирован. Штабом чехословацких войск в России мне поручено вручить городской управе счет за освобождение Кургана. Тут, если не ошибаюсь, с чем-то тридцать миллионов... Деньги, господа, переведите в Иркутск, в адрес военного ведомства. В письме обо всем сказано... Прошу учесть: мы не можем долго ждать! Вам дается недельный срок...
Затем Гайда принялся за офицеров из военной комендатуры и контрразведки. Он потребовал списки содержащихся в тюрьме большевиков и всех сочувствующих Советам, ознакомился с материалами военно-следственной комиссии, с рапортами начальников карательных отрядов. Выслушав доклад Грабчика, с солдафонской бесцеремонностью выразил ему свое неудовольствие:
— Сейчас, поручик, не время играть в либерализм! Мы ждем от вас более решительных действий.
Гайда держался подчеркнуто официально, усиленно напирая на слово «мы», рисовался перед подчиненным новеньким генеральским мундиром, важно расхаживая по широкому купе.
— Осмелюсь заметить, — сказал Грабчик, — тюрьма переполнена.
— А вы разгрузите ее! — резко бросил Гайда, смотря себе на ноги, обутые в щегольские сапоги.
— Но следственная комиссия, как вы сами изволили убедиться, еще не закончила работу. У нас нет законных оснований...
— Господин поручик! — круто повернулся на каблуках Гайда. — Вы военный комендант или.. — генерал нехорошо выругался. — Извините, нервы... Не мне вас учить, как это делается... Организуйте беспорядки в тюрьме, обвините двух-трех человек в заговоре и... — он многозначительно помолчал. — Надеюсь, в тюрьму подосланы наши люди?
Грабчик обстоятельно доложил о Собакине — о его скандальном прошлом и вербовке его в агенты царской охранки, о его провокаторской роли в депо, а затем в камере № 17. Гайда внимательно прочитал все донесения Собакина из тюрьмы, которые он писал под диктовку Постникова во время «допросов».
— Да это же находка для нас! — оживился генерал. — Поручик, я готов забыть о всех ваших промахах при одном условии... — Грабчик замер. — Собакину организуйте побег. Мнимый, разумеется... Позаботьтесь, чтоб о его побеге узнала вся тюрьма, иначе мы расшифруем этого проходимца, а он нам может пригодиться в дальнейшем. Через несколько дней Собакин совершит покушение на вас...
— На меня?! — опешил Грабчик.
— Именно на вас, господин полковник. Ха-ха!.. Да вы получите чин полковника, если справитесь с этим заданием... Что вы, собственно, перетрусили? С вашей драгоценной особой ничего страшного не случится. Покушение будет простой инсценировкой...
И Гайда дружески похлопал ссутулившегося Грабчика, который никак не мог прийти в себя, усадил его на широкую софу, сам опустился в плетеное кресло. Они закурили, разговорились. То были уже не генерал и поручик, а два старых приятеля, в прошлом коммерсанты, разорившиеся на одной торговой афере. Затем оба решили попытать счастья на военной службе.
Гайда конфиденциально сообщил: командование чешского корпуса создает в Омске концентрационные лагери. В них из всех городов Урала и Сибири будут ссылаться видные большевики и советские работники, пленные красноармейцы и красногвардейцы и даже те из чехов, которые не захотели сражаться против русских.
— Наших... в лагерь! — удивился Грабчик и тут же поперхнулся, вспомнив, что Гайда сильно раздражался, если кто-нибудь из подчиненных высказывал в его присутствии свое суждение.
— Да, и наших...
Генерал поморщился с таким видом, будто ему растревожили успокоившийся больной зуб. Вопрос Грабчика напомнил ему о недавних неприятных событиях в Омске, где взбунтовался конвойный взвод чехов. Несмотря на все усилия, командованию мятежного корпуса так и не удалось привить всем солдатам слепую ненависть к русским. Им надоела война на чужбине, они рвались домой, к семьям! Среди солдат и раньше наблюдалось брожение, но тогда дело шло об одиночках. На этот же раз из повиновения вышло целое воинское подразделение. Самое страшное заключалось в том, что во главе взбунтовавшихся солдат оказались чехи-коммунисты. Для устрашения других весь взвод пришлось расстрелять перед строем полка. Союзники не на шутку встревожились. Сыровы и Гайда были вызваны к американскому консулу, который выразил им большое неудовольствие...
Генерал не счел нужным сообщить коменданту Кургана об этом прискорбном случае.
— Я поклялся нашим союзникам, — произнес Гайда, — с корнем вырвать красную заразу! Лагерь не в состоянии вместить всех осужденных военно-следственными комиссиями. Надо усилить репрессии на местах!.. Через час доставьте ко мне Собакина. Я его лично проинструктирую.
Гайда театрально поднялся с кресла. Для Грабчика это означало: аудиенция закончена.
...Гремели железные двери камер, и в растворы плескалось:
— Аргентовский!
— Зайцев!
— Климов!
— Губанов!
«Выходи!.. Становись!».
И дальше по коридору и ниже этажом:
— Кучевасов!
— Солодовников!
— Мартынюк!
— Грунт!
— Пуриц!
— Зырянов!
«Выходи!.. Становись!».
Десять смертников, десять красных комиссаров поднялись с тюремных нар, в последний раз оглядели камеру, кивком головы простились с теми, с кем коротали долгие тюремные ночи, и медленно пошли к раскрытой двери.
— Не отступайте, товарищи!.. Продолжайте борьбу!
Их провели через всю тюрьму. На всех этажах, у каждой камеры они слышали нарастающий шум. И они поняли: то был голос протеста! По гулким коридорам с бранью забегали перепуганные смотрители, а из камер звучал напев «Марсельезы».
В маленьком дворике, при входе в тюрьму, их окружил конный конвой. Откуда-то из боковой двери, озираясь, выскочил Петька-Рваное ухо. Заложив руки за спину, он сделал короткий шажок и вдруг засеменил танцующей походкой, пристально заглядывая в лица заключенных. Потом остановился, важно надул щечки, и они смешно выпучились на желтом лице начальника тюрьмы.