Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Керенскій впал на мгновеніе в полуобморочное состояніе, что произвело, по наблюденіям присутствовавшаго Шидловскаго, на аудиторію потрясающее впечатлѣніе. Патетическія фразы, полубезсвязныя, как видим, были довольно опредѣленны по своему содержанію и достаточно демагогичны. Оратор погрѣшил против истины, так как слишком очевидно, что новоявленный министр юстиціи в то время, когда Временное Правительство еще только конструировалось, не мог еще отдавать распоряженія об освобожденіи всѣх политических заключенных и, как слѣдует из соотвѣтствующаго сообщенія "Извѣстій" комитета думских журналистов, распоряженіе о вызовѣ из Сибири членов думской соц.-дем. фракціи было, сдѣлано комиссарами Временнаго Комитета Аджемовым и Максаковым до занятія Керенским поста министра юстиціи. Керенскій 3-ьяго подтвердил лишь распоряженіе своих временных предшественников через нѣсколько дней, придав ему довольно крикливую форму — спеціальной телеграммой 6 марта мѣстным прокурорам предписывалось лично освободить подслѣдственных и осужденных по политическим дѣлам и передать им привѣт министра.

Оваціи в Совѣтѣ Керенскій воспринял не только, как вотум личнаго довѣрія к нему, но и как одобреніе избранной им политической линіи. Он счел, что входит во временное правительство, как тов. предс. Совѣта, т. е. в качествѣ офиціальнаго представителя "рабочаго клас­са". Было около 3 час. дня, когда произошло, по мнѣнію одних, "ге­роическое выступленіе" Керенскаго в Совѣтѣ или, по мнѣнію других, совершен был им coup d'état. По впечатлѣнію героя собранія, его вы­ступленіе вызвало негодованіе у "верховников" Исп. Ком.: когда тол­па несла его на руках, Керенскій видѣл гнѣвныя лица, грозившія местью. С этого момента, по его словам, началась против его вліянія в Совѣтѣ борьба  «sans aucun sсrupule».

Неоспоримо, Керенскій выз­вал негодованіе, может быть, у большинства членов Исп. Ком. — от­части уже самим фактом своего непредвидѣннаго выступленія. Но столь же безспорно, что по существу он мог встрѣтить и сильную под­держку у нѣкоторых членов Комитета, если бы не дѣйствовал так не­подготовленно в одиночку. Каждый из мемуаристов под своим углом зрѣнія воспринял атмосферу собранія. Суханов — главный как бы идеолог невхожденія представителей демократіи в министерство, у котораго Керенскій в частном порядкѣ уже спрашивал совѣта, конечно, был в числѣ "негодующих", выступленіе Керенскаго вызвало в нем "ощущеніе неловкости, пожалуй, конфуза, тоски и злобы". Но "лиде­ры Исп. Ком. понимали, что развертывать пренія во всю ширь в дан­ной обстановкѣ, спеціально о Керенском, значило бы итти на такой риск свалки, неразберихи, затяжки вопроса и срыва комбинаціи, ко­торый был нежелателен для обѣих сторон. На этой почвѣ большин­ство... не считало нужным принимать бой"... Составители "Хроники" просто говорят, что Исп. Ком. "не смѣл возражать" — "протестующее голоса потонули в бурѣ аплодисментов и привѣтственных криков". "Бой", начавшійся в связи с докладом Стеклова, оставлял в сторонѣ личное рѣшеніе, принятое Керенским и шумно одобренное сочувствую­щим Керенскому митингом. Вопрос шел о принятіи резолюціи Исп. Ком., хотя и отрицавшей коалицію, но говорившей о необходимости соглашенія с буржуазіей и поддержки правительства. "Лѣвая опас­ность", которой боялся Суханов, но его словам, на собраніи в общем очень мало давала себя знать. Ораторы "лѣвой", выступавшіе "про­тив буржуазіи вообще", были поддержаны только своими, т. е. незна­чительной частью собранія.

Впрочем, Суханов наблюдал то, что происходило в собраніи, "урывками, мимоходом, среди текущих дѣл". Другой участник собра­нія, бундовец Рафес, дает нѣсколько иную характеристику "лѣвой опасности". Два обстоятельства, по его мнѣнію, помѣшали организаціонному комитету с.-д. партіи, высказавшемуся в ночь с 1-го на 2-марта (так утверждает мемуарист) за вхожденіе членов партіи в правительство, отстаивать эту позицію в общем собраніи Совѣта. "Когда на завтра — пишет Рафес — до засѣданія Совѣта, вторично собрался Исполком для обсужденія вопроса послѣ того, как представители пар­тіи уже информировались о взглядах своих организацій, оказалось, что Стеклов, Суханов и Соколов, не выжидая этого засѣданія, сообщили уже представителям думскаго комитета о состоявшемся наканунѣ отрицательном рѣшеніи вопроса Исполкома, как об окончательном". Но "еще важнѣе" было то, что "на засѣданіи Совѣта представители большевиков повели крайне энергичную атаку против поддержки буржуаз­наго правительства. Членам Исп. Ком. пришлось со всей энергіей отстаивать эту позицію, Выступленіе с предложеніем участія во временном правительствѣ вряд ли встрѣтило бы поддержку на пленумѣ Совѣта, когда большинство Исполкома было против него. Оно лишь сыграло бы на руку большевикам". Историку трудно даже повѣрить, что вопрос такой исключительной важности мог быть разрѣшен так, как рассказывает партійный мемуарист. Во всяком случаѣ постолько, насколько дѣло касалось настроенія пленума Совѣта, шумное выступленіе Керенскаго показывает, что защитники коалиціоннаго принципа могли бы при поддержкѣ Керенскаго без большого труда выиграть кампанію. Исключительный успѣх новаго ''кумира" толпы засвидѣтельствовал и другое — не столько "интеллигентные вожаки Совѣта" должны были в своих выступленіях приспособляться к бурным стремленіям низов (запись Гиппіус 1-го марта), сколько эти интеллигенты вели за собой не опредѣлившуюся еще, в общем аморфную массу, плохо разбиравшуюся в политических тонкостях. Так или иначе коалиціонисты сдали почти без боя свои позиціи, приняв внѣшній митинговый, даже "шумный успѣх" крайних ораторов (в противоположность Су­ханову, так утверждают составители "Хроники", примыкавшіе к позиціи бундовцев) за доказательство того, что "революціонное настроеніе прочно владѣет аудиторіей". При таком "радикальном" настроеніи сторонникам коалиціи приходилось ''защищать уже не свою позицію", а говорить об "опасности для пролетаріата оказаться в изолированном положеніи на первых же порах буржуазной революціи" и отстаивать против большевиков офиціальную позицію Исп. Комитета.

В результатѣ совѣтскій митинг принял резолюцію Исп. Ком. всѣми голосами против 15, т. е. формально отверг вхожденіе своих членов в создающееся правительство. Получилось двойственное положеніе, ложное в своем основаніи и чреватое своими послѣдствіями: фактиче­ски одобрив поведеніе Керенскаго, Совѣт принципіально отвергал одновременно его тактику... Совѣт едва ли отдавал себѣ отчет в том противорѣчіи, которое получалось. Не искушенный еще революціонной казуистикой пленум, очевидно, механически голосовал предложенную резолюцію. Вспоминая впослѣдствіи на Совѣщаніи Совѣтов выступле­ніе Керенскаго, делегат петроградскаго совѣта Кохно говорил: "Мы всѣ в один голос изъявили свою полную с ним солидарность, выразили полное довѣріе и сказали, что... всегда будем одобрять его на этом посту"... Во имя фикціи единства революціоннаго мнѣнія за резолюцію большинства Исп. Ком. голосовала почти вся оппозиція, как пра­вая, так и лѣвая.

II.Гуманность и революціонная стихія.

Один мотив в рѣчи, произнесенной Керенским в Совѣтѣ, нахо­дится в рѣзком противорѣчіи с тѣми побужденіями, которыя яко-бы заставили его по какому-то таинственному наитію принять рѣшеніе о вхожденіи в состав временнаго правительства. Не случайно, однако, Керенскій упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносившій на митингѣ в сосѣднем залѣ чуть-чуть позже также свою первую ''министерскую" рѣчь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенскаго на пост генерал-прокурора в новой Россіи: "Мы безконечно рады были — говорил Милюков по отчету "Извѣстій" — отдать в вѣрныя руки этого общественнаго дѣятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездіе прислужникам стараго режима, всѣм этим Штюрмерам и Сухомлиновым". Итак рѣчь шла не о гуманности, а о возмездіи, и Керенскій еще раз сам подчеркнул на солдатском митингѣ в Таврическом дворцѣ вечером 2-го марта, что всѣ старые министры будут отвѣчать по суду за свои дѣйствія. Как можно объяснить это противорѣчіе? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболѣе густо краски в описаніи переживаній современников февральских и мартовских дней, в непослѣдовательной позиціи Керенскаго видит своего рода "комедію", которую он сознательно играл перед "революціонным сбродом". Керенскій хотѣл спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой "дѣлать вид", что Гос. Дума сама "расправится с виновными". И крайне тенденціозный мемуарист отдает должное Керенскому: "он употребил всѣ силы своего "драматическаго" таланта, чтобы кровь "при нем" не была пролита". В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношеніи Керенскаго и первые дни революціи. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, пріѣхавшаго в Кіев и разсказывавшаго о событіях в Петербургѣ, что только Керенскому (он один способен "сладить с толпой") "Россія была обязана тѣм, что кровопролитіе первых дней вовремя остановилось". Писательница Гиппіус —человѣк другой среды — высказалась в дневникѣ еще сильнѣе: "в мартѣ он буквально спас (курсив авт.) Россію от немедленнаго безумнаго взрыва".