Мартовскіе дни 1917 года - Сергей Мельгунов

Но допустим, что по иному могла рисоваться обстановка тѣм, кто были почти замуравлены в первые дни и ночи в четырех стѣнах революціоннаго штаба. Вспомним, как свои ощущенія впослѣдствіи изобразил Шульгин — почти в жеваховских тонах. Керенскій разсказывает, с какой предосторожностью пришлось перевозить заключенных в "министерском павильонѣ" царских сановников в Петропавловскую крѣпость[128]. У временной власти, по его словам, не было охоты размѣщать царских приверженцев в исторических казематах, служивших в теченіе столѣтія мѣстом заключенія и страданія политических узников — героев революціи, но всѣ тюрьмы были разрушены (?) революціонным порывом 27-28 февраля, и только за крѣпкіми стѣнами Петропавловки можно было найти надежное мѣсто для личной безопасности новых заключенных старой политической тюрьмы. Таким образом, еще раз гуманныя соображенія побудили вспомнить Трубецкой бастіон и оживить новыми сидѣльцами прежнюю русскую Бастилію. Город был еще неспокоен, когда "мы вынуждены были перевести министров. Сдѣлать это днем было чрезвычайно опасно, а тѣм болѣе заранѣе раскрыть план перевозки. Поэтому рѣшено было совершить перевод ночью без предупрежденія даже стражи"... Лично Керенскій в полночь предупредил арестованных, когда всѣ приготовленія были закончены, что они будут перевезены, не указав ни мѣста, куда их перевозят, ни причин увоза. Секрет, которым была окружена ночная экспедиція, и враждебныя лица солдат, казалось, сильно возбудили заключенных —они думали, что их везут на казнь. (Так казалось во всяком случаѣ Керенскому, который по челу оставшагося спокойным Щегловитова читал затаенную мысль — воспоминанія долголѣтняго руководителя царской юстиціи, как его многочисленныя жертвы в таких же условіях ночного безмолвія отвозились из тюремных казематов на мѣсто казни). В такой обстановкѣ революціонная гуманность, о которой думал Керенскій, превращалась, пожалуй, в недостойную мелочную месть. В дѣйствительности, вѣроятно, не было ни того, ни другого. Была скорѣе неувѣренность власти, не чувствовавшей еще прочной почвы под ногами и облекавшей свою неувѣренность в революціонный пафос, замѣняя его подчас революціонной позой. К ней был нѣсколько склонен тот, кто занял пост министра юстиціи революціоннаго правительства, и она производила впечатлѣніе. Так Ледницкій в докладѣ московскому Комитету Общ. Организацій 3 марта, передавая свои петербургская впечатлѣнія, с одушевленіем изображал бытовую сцену, которой сопровождался арест послѣдняго министра юстиціи царскаго правительства Добровольскаго (явился сам в Таврическій дворец). "Бывшій министр Добровольскій — торжественно заявил ему Керенскій — вы имѣете честь разговаривать с депутатом Думы, потрудитесь встать", Ледницкій комментировал эти слова: "прежняя власть почувствовала силу новой власти" (по отчету "Рус. Вѣд."). Зензинов вспоминает, с каким "ликующим видом" Керенскій ему сообщил, что по его распоряженіе арестован Щегловитов то было " первое проявленіе власти революціи". В первые дни подсознательным стимулом, вызывавшим революціонную позу, и могло быть чувство инстинктивнаго страха за революцію. Этим только возможно объяснить не соотвѣтствовавшій идеям и настроеніям обиход, который был установлен властью свыше в "министерском павильонѣ". Здѣсь царила "гробовая тишина", так как строжайше запрещено было разговаривать. Заключенные должны были вставать при входѣ коменданта. Одним словом, все то, что полагалось по тюремной дисциплинѣ ушедшаго в прошлое режима. Это не отзвук переживаній арестованных, это непосредственное впечатлѣніе журналиста Луганскаго, посѣтившаго 2 марта "министерскій павильон". Курлов утверждает, что такой обиход с "вынужденным молчаніем" установлен был личным распоряженіем "начальника" революціонной кордегардіи в Таврич. дворцѣ депутатом Керенским, который дѣлал выговор начальнику караула за неисполненіе им своих обязанностей[129].

Если учесть эту возможную психологію революціонной власти, в нѣкоторых случаях персонифицированной Керенским, мы поймем обстановку, в которой произошел перевоз арестованных сановников в Петропавловскую крѣпость. Иначе получается нѣчто несуразное. Таинственность, которой был облечен перевоз, всѣ принятыя Керенским мѣры предосторожности объясняются необходимостью предотвратить возможные эксцессы. Между тѣм всѣ заключенные из числа тѣх, кто оставил мемуарныя отраженія своих переживаній, единодушно свидѣтельствуют о своеобразной мѣрѣ охраненія, предпринятой в отношеніи их. Вот разсказ Курлова: "Это отправленіе обставлялось весьма торжественно (Курлов утверждает, что перевоз совершился около 10 ч. веч.). В проходѣ между залом и подъѣздом, на пространствѣ приблизительно 40-50 шагов, была выстроена рота преображенцев. Прапорщик Знаменскій лично проводил меня до автомобиля, в котором я замѣтил какого-то человѣка с забинтованной головой и вскорѣ узнал в нем Н. А. Маклакова. Против нас помѣстились унтер-офицер с револьвером в руках и член Гос. Думы Волков. По-прежнему нам было запрещено разговаривать, с предупрежденіем, что в случаѣ нарушенія этого приказанія унтер-офицер будет стрѣлять". По словам Васильева (б. дир. деп. полиціи), подтверждающаго описаніе Курлова, их предупреждали, что всякая попытка к бѣгству вызовет примѣненіе оружія. В дневникѣ Протопопова записано: "Впереди нас (Протопопов попал в автомобиль с ген. Беляевым) сидѣл офицер и держал револьвер наготовѣ, о чем нас предупредил: за каждое движеніе — пуля в лоб". Можно было бы предположить, что такая демонстративная внѣшность создана была лишь в показательных цѣлях — для воздѣйствія на толпу. Но подобныя предположенія разсѣиваются при ознакомленіи со свидѣтельством одного из представителей революціонной общественности, сопровождавшаго ночную экспедицію. Зензинов разсказывает, что министр юстиціи предложил ему и Волкову принять на себя перевоз арестованных министров. "Я с удовольствіем взялся выполнить это дѣло" — вспоминает мемуарист. "Мнѣ интересно было в новой уже роли побывать в той самой крѣпости, гдѣ я полгода просидѣл заключенным. Автомобили были приготовлены только поздно вечером, и перевод арестованных состоялся глубокой ночью. В пяти автомобилях мы везли 12 министров. На мою долю пришлись б. мин. вн. д. Макаров и б. мин. юстиціи Хвостов[130]. В автомобиль нас было четверо — два арестованных министра, солдат с наведенным на них револьвером и я. Министры сидѣли неподвижно, как бы раздавленные всѣм происшедшим. На улицах шумѣла толпа, несмотря на поздній час[131], и гудок нашего автомобиля гудѣл непрерывно. Занавѣси на наших окнах были спущены (слѣдовательно, отпадает возможность показательнаго пріема), и толпа охотно разступалась, когда шофер кричал ей, что автомобили слѣдуют по распоряженію Врем. Рев. Правительства". В Петропавловской крѣпости Зензинов, к великому своему удивленно, натолкнулся на полк. Иванишина, того самаго "вѣрнаго слугу стараго правительства", который семь лѣт тому назад караулил Зензинова, явившагося теперь в роли "чрезвычайнаго комиссара Рев. Правит.". Давая отчет Керенскому об исполненіи порученія, Зензинов настоял на том, чтобы Иванишин был "немедленно смѣщен и замѣщен вѣрным человѣком" (к каким результатам это привело, мы увидим ниже). Керенскій согласился и отдал тут же распоряженіе по телефону в крѣпость... Курлов передает такую деталь. По прибытіи в крѣпость им (т. е. Курлову и Маклакову) приказали "выйти из автомобиля и стать лицом к стѣнѣ". Они стояли до тѣх пор, "пока всѣ арестованные не вышли", а потом их "гуськом" повели в Трубецкой бастіон, завѣдующим котораго и был полк. Иваншин...

Для завершенія всей картины напомним, что Сухомлинов днем был перевезен в Петропавловскую крѣпость без всяких осложненій, и что никаких "чрезвычайных комиссаров" для этого дѣла не понадобилось[132], а министр финансов Балк — "ставленник Распутина" — был без всяких инцидентов освобожден, так как новому министру финансов, как сообщала "Русская Воля", "необходимо" было с ним "бесѣдовать".

3. Самочинные аресты.

В приведенной выше характеристикѣ Суханова самочинных арестов одно заключеніе мемуариста, конечно, надо признать правильным — аресты по ордерам из центра всетаки ограничивали возможность самосудов и вводили в извѣстныя рамки частную иниціативу, которая слишком легко рождалась в условіях переживаемаго момента. Трудно установить грани между самозарождающимся чувством толпы и воспріятіем ею лозунга, приходящаго как бы извнѣ и падающаго на благопріятную для себя почву. Инстинктивное подраженіе всегда лежит в основѣ массовой психологіи. Потому так легко в Петербургѣ волна арестов в первые дни захватила толпу — ничего подобнаго не было, напр., в Москвѣ. В этом отчасти и разгадка того "сложнаго психологическаго процесса" в народном сознаніи ("передать Думѣ ея врагов"), о котором говорила в своем позднѣйшем отчетѣ думская комиссія об арестованных[133]. Яркую бытовую картину нарисовал нам Пѣшехонов, редактор "Русскаго Богатства", в воспоминаніях "комиссара Петербургской стороны". "Не успѣли мы открыть комиссаріат — вспоминает он — как к нам уже повели арестованных... Пришлось создать при комиссаріатѣ особую "судебную комиссію", в которой с утра до вечера посмѣнно работало до 20 юристов, и она едва успѣвала справиться с дѣлом"... "Была прямо какая-то эпидемія самочинных арестов. Особенно памятен мнѣ один день, когда казалось, что всѣ граждане переарестуют друг друга",.. "За что вы их арестовали?" — спрашивал слѣдователь тѣх, которые привели арестованных. — "Да они против Родзянко". "Слѣдующее дѣло начинается тѣм же вопросом: "Почему вы их арестовали?" — "Да они за Родзянко". И обстановка обоих дѣл одна и та же: сошлись на улицѣ, заспорили, а потом болѣе сильные арестовали болѣе слабых. Если одни сами хватали и тащили в комиссаріат своих политических противников, то другіе ждали этого от комиссаріата. Нас прямо осаждали с требованіем обысков и арестов. Не менѣе того донимали пас доносами".