Красная луна - Елена Крюкова

Ангелина… а ты не шутишь?!

Шучу. Конечно, шучу. А мы с тобой, мальчик, вместе пошутим над теми, кто владеет нами. Держи телефон. Завтра утром, рано, до обхода, я принесу тебе твою одежку. Я сама ее почистила. И твои «гриндерсы» тоже. Все твое скиновское добро лежит у меня в шкафу.

Она вытащила из кармана халата телефонную трубку. Кинула Архипу, как в цирке. Он неуклюже поймал на лету, чуть не выронив ее, чуть не разбив об пол. Она повернулась и пошла вон из палаты — босиком, чтобы не цокать каблучками. Свои модельные туфельки она держала в руке. Кажется, она что-то тихо напевала, еле слышно.

Он тупо глядел ей вслед.

«Бесценный материал, бесценный, воистину бесценный. Я должна туда попасть. Должна. Должна. Только не обманывай себя, что это все тебе нужно, волчица, для твоей диссертации! Это просто нужно тебе. Тебе самой. Как воздух. Как ветер. Как жизнь. Как живой острый штык этого бедного мальчика. Как эта зловещая Луна в окне».

Ахалтекинская белая лошадь нетерпеливо переминалась с ноги на ногу перед одетой в жокейский черный костюм Цэцэг. Монголка успокоительно оглаживала ее по спине, по потной грациозно выгнутой холке.

Ну-ну, Сакура, не играй, детка, не волнуйся… Я с тобой… Сейчас поскачем…

Цэцэг любила быструю скачку. Круг за кругом она делала по ипподрому, низко пригнувшись к холке лошади, крепко сжав бедрами и лодыжками горячее, ходящее ходуном лошадиное тело. Ефим в это время, как и подобает настоящему мужчине, отнюдь не сидел в рядах амфитеатра, а скакал рядом с ней. Вот и сейчас он, на коне по кличке Боинг, гарцевал рядом.

Не копошись, Цэцэг! Давай живей! И поскачем! Время, время…

У тебя все рассчитано по секундам… жмот!

Как подброшенная пружиной, она вспрыгнула в седло. Сидела в нем, как влитая. Елагин понимал ее страсть к лошадям. Степная кровь искала выхода — и находила его. Бешеная скачка, пусть не в широких и вольных степях — на ипподроме, остро пахнущем опилками и конской мочой, вливала в нее свежесть, новые силы. После катания на лошади она хорошела, как после любви. Цэцэг и лошадь — о, это было одно. Женщина-кентавр. Женщина-Чингисхан. Да, такою вполне могла быть дочь Чингисхана. Такой раскосой… бешеной… выносливой… такой белозубо улыбающейся, хохочущей, оборачивая голову на скаку: попробуй догони!

Догоняй! — крикнула она и ударила Сакуру пятками по бокам. Лошадь взяла с места стремительно, рысью, Цэцэг обняла ее за лоснящуюся шею. Ефим поскакал за ней. У Боинга был хороший аллюр. Уже через минуту кони шли вровень, голова к голове. Ефим, обернувшись, мог видеть лицо Цэцэг.

Ты что-то побледнела! — крикнул он ей на скаку. — Даже скачка тебя не румянит! Плохо спишь ночи?

Цэцэг не отвечала. Сморщила короткий нос. Смотрела вперед. Ее глаза, сузившись до предела, превратились в черные кедровые иглы. Вдалеке от них, скачущих, на ипподромном поле, слышался грубый окрик жокея: «Где вальтрап?! Только что был здесь! Кто стибрил!»

Эй, подруга! — Копыта стучали по дорожке ипподрома часто и глухо; так стучит сердце. — Хочешь загореть? Эй, слышишь меня!.. Полетим на юг?.. — Конь скакал по ним резво и весело, как бы играючи, он видел сверху, как шевелятся его уши, раздуваются ноздри, ловя воздух. — Завтра билеты возьму! Неделя счастья нам не повредит! Скажешь мужу… что летишь с подругой!.. на песочке поваляться, апельсинчиков пожрать…

Она обернулась, опять опередив его. Белые зубы сверкнули на смуглом лице. Сейчас она была похожа на мальчика.

Я ему и всю правду могу сказать! Что я с тобой лечу! Куда?! В Египет?!.. На Лазурный берег?.. он мне опротивел, там одни «нью рашн» шатаются…

Нет! К черту Лазурный берег! К черту Ниццу! Она мне и самому надоела как собака! В Иерусалим!

Лошади взрывали копытами песок, опилки. Пришпорив коня, Ефим снова догнал белошкурую Сакуру.

О, в Иерусалим?.. — Цэцэг, пригнувшись к холке лошади, дышала тяжело, хватала ртом воздух. — Эк куда тебя потянуло! Ну да, это мысль… пока там очередной войны еврейско-арабской не грянуло…

«Моего коня зовут Боинг, — подумал он с внезапной злостью, — не могли лучше животину назвать». На миг ему представились эти два несчастных небоскреба, каменные свечки Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке. Два «Боинга», полные людей, врезались в них.

Почему ты об этом думаешь? Ты разве причастен к этому делу?

Ты причастен ко многому, Ефим Георгиевич. Не ври себе. Не закрывай сам себе глаза, уши и рот ладонями. Ты все видишь и слышишь. Если тебе выколют глаза и отрежут уши, думать-то ты не перестанешь все равно.

Так я беру билеты?!

Лошади шли голова к голове. Далеко на поле безбожно матерился жокей. По затылку Цэцэг он понял: брать. Затылок лоснился, поблескивал благосклонно.

Он набрал телефонный номер, который он знал наизусть.

Он произнес в трубку слова, прямо под ее хищным, внимательно-насмешливым прищуром — единственные слова, что ему надлежало произнести Фюреру своему.

Он услышал в ответ то, что он должен был услышать.

Хайдер не удивился. Хайдер не ругался. Хайдер не кричал. Хайдер не молчал. Хайдер сказал четко, ясно, внятно: «Ты где? С кем? Хорошо, что жив. Приезжай. Сегодня как раз мы обсуждаем в Бункере возможность ближайших организованных выступлений. Время приходит. Отлично, что ты объявился. Когда тебя ждать? Ты будешь один?»

И он ответил так же четко, холодно и внятно: «Буду в семь. Не один. С верным человеком. Хайль!»

И Хайдер больше ни о чем не спросил его.

Он протянул мобильный телефон Ангелине. Она положила его не в карман халата — в сумочку. Сбросила халат, и ему смертельно захотелось сбросить, дальше сорвать, стащить с нее платье. Он судорожно сглотнул. Поймал ноздрями аромат пряных духов, исходивший от нее. Почему она душится арабскими духами, духами черномазых? Она должна душиться нашим, родным российским «Лесным ландышем».

Она насмешливо смотрела на тупорылые черные кожаные морды его запыленных «гриндерсов».

Протри тряпкой, — услышал он далеко над собой ее надменно-ледяной голос, — тряпка в шкафу.

Он послушно исполнил, что она велела. Выпрямился. Ее длинные желтые рысьи глаза ударили его наотмашь, и он пошатнулся. А может, он покачнулся от слабости, он просто хотел есть, их тут так дерьмово кормили, в этой ее то ли тюряге, то ли больнице.

Мы поедем в метро? — глупо спросил он.

Мы поедем на машине, глупый щенок. На моей машине, — внятно, как недавно Фюрер, чеканя слоги, произнесла она. — Твой шеф не удивился тому, что ты жив?

Нет.

Молодец твой шеф.

Фюрер.

Молодец твой Фюрер. Я увижу его сегодня?

Ты сегодня увидишь всех.

У него сильно забилось сердце. Всех. Она увидит всех. И он увидит всех. Он увидит всех, и Фюрера и Дегтя, и Баскакова и Паука. Он увидит Чека и Дашку. Фараду и Зубра. И всех скинов. И всех новых, кто влился в движение за это время. За то время, пока он телепался тут, в вонючей больничке, дергался под ударами электрошока. Клянусь Одином, Валхаллой, свастикой и святым Кельтским Крестом, он сегодня даст деру от нее. От Ангелины?! Да, от Ангелины. Он выпрыгнет из ее машины на ходу. Чтобы больше к ней, сюда, никогда не вернуться. И она никогда не узнает, где у них Бункер. Где у них Ставка. Где таится Хайдер — до поры до времени. До поры. Ишь, губу раскатала. Никогда…

Никогда?!

Холодный пот облил его спину. Он услышал над собой ее голос — опять будто издали:

Что, подумал о том, как сбежишь от меня? Только не ври мне. Я вижу тебя насквозь.

Он выпрямился. Усилием воли прогнал туман перед глазами.

Я хочу есть, — сказал он тихо. — Меня затошнит в твоей машине. Дай мне чего-нибудь пожевать. Чтобы я не свалился там… в Бункере.

Она пожала плечами. Вынула из сумочки пакет, развернула. На него опьяняюще пахнуло копченой осетриной, помидорами. Он смотрел на ее грудь в вырезе изящного, строгого темно-зеленого, как малахит, платья.

Слюнки текут?

Он схватил бутерброд с осетриной. Вонзил в него зубы. На миг ему показалось — это он в нее вонзает зубы, в нее.

Они все были здесь. Как он и предполагал.

И романтический Деготь. И бешеный жестокий Баскаков. И Алекс Люкс. И Паук. И Хирург. И Васильчиков. И все его ребята. Фарада только вздрогнул, поглядев на него и на Ангелину рядом с ним, и его черные глаза сначала вспыхнули, потом резко потемнели. Сколько глаз, сколько разных глаз глядело на него! И никто не произнес ни слова. Говорили глаза. Глаза кричали ему: ты восстал из мертвых, Косов, значит, ты почти что Бог. Каждый человек может стать Богом. Нас так учил Хайдер. И все Фюреры на свете. Если ты восстал из мертвых — мы пойдем за тобой.

Глаза. Глаза. Десятки глаз. Сотни глаз. В Бункере было темно — Фюрер распорядился не жечь свет. Он тут был краденый, и тайный счетчик могли засечь на станции. Исключение делали только для концертов, когда надо было врубать на полную катушку аппаратуру. Глаза. Глаза. Что такое глаза? Глаза — это чертово зеркало души?! Ни черта. Глаза — это маска, надетая на душу. Это пальцы, которые тебя ощупывают. И ты сам хочешь зажмурить веки. Ничего не говорить. Молчать. Убежать от них.