Последний бой Лаврентия Берии - Елена Прудникова

– Так! – Ситников встал и прошелся по комнате. – По тому, как ты предаешься истерике, я понял: все, что надо, уже сделано. Документы где? Все там же? В институте?

– Их уже давно там нет. Документы пошли по цепочке. Где они, я не знаю. Если меня арестуют, их передадут дальше, так, чтобы тот, кого я мог бы выдать, тоже не знал. А без документов даже Лаврентий, с его головой, ничего не сможет рассказать, там такие дебри… Про деньги он ничего толком не знает, не он все это разрабатывал, это мимо него шло, через финансовое управление Мингосконтроля. В общем, финансирование нам обеспечено, и обеспечено тем надежнее, чем больший бардак они разведут в стране. В научных документах он понимает еще меньше, он все же организатор, а не ученый. Ну, а режим секретности замкнут не на структуры, а на конкретных людей.

– Так. Что с людьми? – спросил Ситников.

– Людей, которых предположительно будут выдавать Лаврентий и Богдан, если они еще живы и не выдержат допросов, я тоже увел. Хуже с нелегалами на Западе, но тут уж как судьба… Остаемся только мы с Машей и еще кое-кто в МВД. Нам уходить нельзя. Надеюсь, Лаврентий сумеет о нас промолчать. Машенька, с супругом вам придется пока расстаться. Этот кобель, – генерал лукаво взглянул на Николая, – вас бросил. Это в какой-то мере вас прикроет – в случае чего, валите все на мужа. Вы останетесь хозяйкой явки, как и предполагалось изначально.

Маша кивнула. Они познакомились с Берией в сентябре сорок первого года, когда, на случай сдачи Москвы, нарком готовил в городе нелегальную сеть. Тогда-то ей и подселили в качестве квартиранта Николая, давнего и проверенного негласного сотрудника НКВД. Подселение оказалось, надо сказать, на редкость удачным, свидетельством чему был пятилетний сын.

– С Валерой вам тоже придется пока расстаться, – между тем говорил генерал. – Всякое может случиться. Эти люди на многое способны, и мне бы не хотелось, чтобы мальчика пытали на ваших глазах. Ваш мерзавец муж забрал ребенка с собой, через день после его ухода подайте соответствующее заявление в отделение милиции. Мальчика завтра передадите Ренату. Если все будет благополучно, месяцев через шесть получите свое семейство обратно, – он подмигнул Ситникову. – Нагуляешься – на всю оставшуюся жизнь.

– Это все и без тебя понятно, – фыркнул Николай. – А что делать-то будем?

Генерал пожал плечами:

– То, что собирались делать в сорок первом. Негласная работа при фашистском режиме. Придется, правда, обходиться без опоры на правительственные структуры – ну да ладно, справимся. Хозяйство Лаврентия – государство в государстве, в одном атомном проекте можно вторую КПСС законспирировать. Нам нужна политическая разведка, внутренняя и внешняя, силовые структуры, агенты, все это придется создавать. Но время есть – чего-чего, а времени у нас теперь достаточно. Мы можем умереть от старости, так и не дожив до следующего государственного переворота.

– Тогда ради чего все? – мрачно спросил Николай.

– Страна-то осталась! Социалистическая, капиталистическая, но эта шестая часть суши должна существовать. А если за новой властью стоят те, о ком я думаю, они сделают все, чтобы страны тут не было вообще. Как они действуют, мы примерно знаем, почерк вполне понятный. Соответственно станем действовать и мы.

– Как именно? – Николай косился испытующе, но момент слабости уже прошел, это снова был прежний Ситников, секретный сотрудник госбезопасности с двадцатилетним стажем.

– Для начала поможем этой кодле перегрызться между собой. Там, в верхушке, есть приличные люди, попробуем расчистить им дорогу. Ну и, естественно, направление номер один – контрразведка. Ни Ренату, ни остальным в управлении охраны больше делать нечего. На его место метят аж двое хрущевских прихлебателей, пусть его и забирают, а им надо уходить.

– Куда?

– На передний край. Где сейчас будет горячее всего? В нынешние времена самую бурную деятельность наши зарубежные друзья развернут на ниве «антисоветской агитации и пропаганды», будут ломать идеологию. Вот туда и двинем, инакомыслящих отслеживать. Да и конспирироваться там удобнее всего. Тружеников 58–10 у нас традиционно держат за бездельников и фуфлогонов, а посему воли там много, контроля никакого… Туда пусть и идут. А тебе, Коленька, еще одна задача. В Москве появился высококлассный специалист психологической войны. Он может локализоваться в разведке, а может в Союзе писателей. Так вот и посмотри, кто среди ваших тружеников пера раньше работал в разведке. Как это делается, объяснить?

– Без благотворителей обойдусь, – буркнул Ситников.

– Не обижайся, это я для порядка спросил. Итак, ребята, уходим под воду. Никаких активных действий, присматриваемся, подбираем верных людей, и все на этом. Ничего, мы еще поборемся…

Глава 6

Дороги, которые нас выбирают

Сегодня его оставили в покое. Утром заглянул врач, осведомился о самочувствии, бегло осмотрел и ушел, велев, если что, вызывать охрану. Один в бункере плюс по сравнению с тюрьмой – лежать можно сколько угодно, хоть целый день не вставай. Режима, считай, вообще никакого нет. И Берия пользовался этим на всю катушку.

За ночь боль ушла, осталась только горечь, пополам со смехом. Карьерист, говорите… Может, объявим конкурс претендентов на такую карьеру? Что-то не видел он особенно много желающих стать в тридцать восьмом во главе НКВД, разгребать ежовские завалы, или возглавить в сорок пятом атомный проект, или ехать в июне этого года в Германию, когда любое неверное движение могло вызвать новую войну. Или, может быть, в двадцать первом, в ЧК он делал карьеру? Брал с утра пистолет, целовал мать и думал: «Сегодня я еще один кирпичик в свою карьеру положу. Если до вечера, конечно, не шлепнут…»

…А с ЧК ему не иначе как Киров удружил, хотя и не признавался в этом. Когда Лаврентия в двадцать первом году в очередной раз сорвали с учебы, теперь «в распоряжение АзЧК», он примчался к Кирову, бывшему тогда первым секретарем ЦК Азербайджана, возмущаться. Что же вы, Сергей Миронович, делаете, я так ждал, когда закончится эта проклятая война, так хотел учиться, или Советской России строители не нужны? Киров слушал его, посмеиваясь: а с чего ты взял, Лаврентий, будто это я тебя посоветовал Багирову? О твоих подвигах, великий разведчик, только глухой не знает. А потом посерьезнел, глянул так, что Берия сразу замолк, и сказал коротко: сейчас партии нужны чекисты. Это назначение временное, справимся с бандитами, пойдешь учиться, какие твои годы…

«Временная» работа растянулась на десять лет. Сначала его не отпускал Дзержинский, потом Менжинский запрещал даже думать об уходе из ЧК. Он писал один рапорт за другим, а ему в ответ – новое назначение, начальником ГПУ Грузии, утвержденное самим Сталиным. Тогда он принялся писать отчаянные письма Орджоникидзе, все о том же: переведите куда угодно, если не отпускаете учиться, дайте хотя бы другую работу, больше не могу…

Серго обещал помочь, Лаврентий на радостях кому-то проговорился, и пошли гулять слухи. Меркулов ему тогда такое письмо прислал: «Если то, что говорят, правда, не забудь меня. Место и должность значения не имеют». Готов был ехать с ним куда угодно, и ведь поехал бы, не пустые слова говорил. И теперь последует за ним, куда денется… Жили рядом, и умирать вместе будем.

Новую работу ему дали, причем такую, какой не ждал и о какой даже во сне бы мечтать не мог. И был он тогда чуть-чуть постарше этого молодого следователя…

…Осенью 1931 года его вызвали в Москву, к Сталину.

Сталина он видел не в первый раз. Еще работая в ГПУ Грузии, Берия организовывал его охрану и, хотя был уверен в своих людях, все равно держался рядом – на всякий случай. Что-что, а почитание старших, правителей и великих людей у кавказца в крови, а Сталин для молодых грузинских коммунистов был величайшим на земле человеком. Говорили о вожде разное, но Лаврентий, оказываясь по долгу службы рядом, ощущал его величину и мощь, все это отзывалось и в нем, и в других душевным подъемом. Впрочем, разное говорили и о самом Берии, называли сталинской шавкой, доносчиком – а уж про себя-то он точно знал, кто он такой, что и ради чего делает. Поэтому и дурным словам про Сталина он не верил…

Сталин, Киров, Орджоникидзе – эти люди поразили воображение, едва он с ними встретился. Ему, тогда двадцатидвухлетнему, тридцатипятилетние Киров и Серго казались ужасно взрослыми, не говоря уже о Сталине, которому шел пятый десяток. И они были другими, словно выкованными из железа и, как казалось, не знали жалости и сомнений. Лишь значительно позже он понял, что это не так – знали они и то, и другое, просто это была другая жалость и другие сомнения. Он пытался стать таким же, но не удавалось, не было в нем остроты и стальной непреклонности. Жалко было запутавшихся, не понимающих их великих планов людей, и он пытался меньше стрелять и больше разговаривать. Иногда получалось, чаще все же приходилось стрелять. Зато доносов по поводу «заигрывания с врагами» на него писали столько… На него и вообще писали рекордное количество доносов, спасало только заступничество Кирова и Орджоникидзе.