Екатерина I - Николай Павленко

В «Повседневных записках» арест Девиера описан с непривычными для этого источника деталями. Во втором часу дня Меншиков отправился к Екатерине «и, немного побыв, вышел в переднюю и приказом ее императорского величества у генерал-полицеймейстера графа Девиера изволил снять кавалерию и приказал гвардии караульному капитану арестовать и потом, паки побыв у ее императорского величества с полчаса, изволил возвратиться в свои покои».

Саксонский посланник Лефорт при описании этого драматического эпизода сообщил любопытную подробность: «К Девиеру, находившемуся в покоях дворца, явился караульный капитан и, объявив ему арест, потребовал от него шпагу. Девиер, показывая вид, что отдает шпагу, вынимает ее с намерением заколоть князя Меншикова, стоявшего сзади его, но удар был отведен».

Аресту Девиера предшествовал секретный разговор Меншикова с Д. М. Голицыным, состоявшийся в день ареста в первом часу. В этот же день за обеденным столом в покоях Меншикова сидели два будущих члена Учрежденного суда над Девиером — Юсупов и Волков. По убеждению светлейшего, они должны были вынести угодный ему приговор.

Энергичные действия Меншикова, его встречи с «нужными» людьми объяснялись необходимостью в максимально короткие сроки, учитывая болезнь императрицы, завершить следствие и определить меру наказания обвиняемым, закрепленную именем Екатерины. Последующие дни светлейший провел не менее напряженно: 25 апреля он трижды навестил Екатерину, побывал в Петропавловской крепости и «изволил разговаривать тайно с бароном Остерманом».

Сохранились следы прямого вмешательства князя в работу Учрежденного суда, созданного для расправы над Девиером и другими его противниками. Так, Меншиков отправил суду два недатированных письма. В первом он изложил дополнительное обвинение в адрес Девиера. Оно состояло в том, что Девиер, как только императрица «изволит от сна востать», выспрашивал у девиц обо всем, что происходило в ее покоях. Однажды он задавал такого рода вопросы в бане, где Меншиков застал его «с некоторою девушкою».

Второе письмо касалось процедуры проведения следствия. Меншиков предлагал Г. И. Головкину, чтобы тот объявил всем членам суда о необходимости присягнуть, «дабы поступать справедливо и никому не манить и о том деле ни с кем не разговаривать». Князь предлагал начать следствие «завтра поутру» и предупреждал: «…а розыску над ним [Девиером] не чинить», то есть к пыткам не прибегать.

Следствие началось 28 апреля. Девиеру во время первого допроса велено было ответить на 13 вопросов. На первый взгляд вопросы, как и ответы на них, серьезных опасностей допрашиваемому не сулили и касались только нарушения им придворного этикета. Первое и, вероятно, главное обвинение состояло в том, что в день обострения болезни императрицы, 16 апреля, когда все присутствующие во дворце должны были выражать скорбь, Девиер, напротив, демонстрировал веселое расположение духа и шутил, проявляя фамильярность по отношению к лицам царской семьи. Допрашиваемый разъяснил, в чем была причина веселья. Он назвал лакея Алексея, у которого попросил пить, Егором. Эта обмолвка вызвала смех у присутствующих, и среди них у великого князя Петра Алексеевича, потому что на зов генерал-полицеймейстера откликнулся придворный шут князь Никита Трубецкой, которого прозвали Егором. Смех — разумеется, неуместный — был вызван непреднамеренно и несколько разрядил напряженность.

Удалось Девиеру отвести и обвинение в непочтительном отношении к цесаревнам Елизавете и Анне. Граф разъяснил следователям, что Елизавете Петровне он «решпект» не отдавал, а при появлении Анны Петровны хотел встать, но цесаревна сама не только ему, но и всем присутствовавшим в покоях «вставать не приказала».

Согласно еще одному пункту обвинения, Девиер будто бы сказал рыдавшей Анне Петровне: «О чем печалисся, выпей рюмку вина». Девиер заявил, что не помнит, произносил ли он подобные слова, но признал, что, когда цесаревна села за стол и отведала вина, сказал ей: «Полно, государыня, печалитца, пожалуй и мне рюмку вина своего, и я выпью».

Решительно отказался обвиняемый от слов, будто бы сказанных великому князю Петру Алексеевичу: «Поедем со мною в коляске, будет тебе лутше и воля. А матери твоей (здесь: Екатерине. — Н. П.) уже не быть живой».

В ряде случаев, если верить Девиеру, следователи исказили его показания. Так, его обвинили в том, что он заявил великому князю, что за невестой, с которой у того состоялся сговор, будут «волочитца» поклонники. Девиер подал разговор в выгодном для себя свете: он, Девиер, «говаривал его высочеству часто, чтобы он изволил учиться. А как надел кавалерию — худо учился. А как зговорит женитца — станет ходить за невестою и будет ревновать, учиться не станет». Разговоры эти, разъяснил Девиер, он вел, «чтоб придать охоту к учению ево».

Спрашивали Девиера и о фрейлине Софье Карлусовне. Обвиняемый показал: «Вертел ли вместо танцев плачущую Софью Карлусовну или нет, не упомню, а такие слова, что не надобно плакать, помнитца, говорил, утешая». (Отметим, кстати, что заявление допрашиваемого «не упомню» в судебной практике XVII–XVIII веков рассматривалось как полупризнание или признание справедливости предъявленного обвинения.)

На вопросы, подсказанные Меншиковым, Девиер показал, что он разговаривал с девушками «о здравии ее императорского величества, как изволила почивать и вставать». Что касается случая в бане, то о нем, заявил Девиер, он не помнит. Впрочем, он признал, что «з девушками и мужеским полом в бане сиживал и разговаривал». Кстати, допрошенная Учрежденным судом «придворная девица Катерина» признала, что имела разговор с Девиером в бане, но об «обхождении при дворе у нее не спрашивал».

Сняв допрос, члены Учрежденного суда немедленно отправились с докладом к императрице. Все ответы обвиняемого суд разбил на три группы, а именно: «которые слова не весьма важные, оные отчасти сказал он, что говорил только в противной какой разум»; о других сказал, что «не помнит, а что помнит и то другим образом»; о самых важных обвинениях сказал, «что того весьма не помнил».

Впрочем, все это не имело большого значения, ибо судьи, отправившиеся с докладом к императрице, вернулись с именным указом (пока еще устным), направившим следствие совсем в другое русло.

Выслушав заключение, императрица — конечно же по подсказке Меншикова — устно «изволила повелеть ему, Антону Девиеру, объявить последнее, чтоб он по христианской и присяжной должности объявил всех, которые с ним сообщники в известных причинах и делах, и к кому он ездил и советовал и когда, понеже де надобно, то собрание все сыскать и искоренить ради государственной пользы и тишины. А ежели не объявит, то его пытать». В подтверждение устного указа в тот же день Головкину «с товарищи» был направлен письменный указ за подписью Екатерины (а точнее, подписавшейся ее именем Елизаветы Петровны), подтверждавший их право на пытку: «Ежели он всех не объявит, то следовать розыском немедленно».

Поражает метаморфоза в судьбе Девиера, произошедшая в течение всего лишь одного дня. Первоначально речь шла о «предерзностных» поступках самого Девиера. Теперь заговорили о сообщниках, «к кому он ездил и советовал и когда». Вначале суть обвинений ограничивалась нарушением этикета по отношению к представителям царствующей фамилии. В конце дня речь шла о действиях, направленных «к великому возмущению», и, следовательно, о необходимости виновников «сыскать и искоренить ради государственной пользы и тишины».

Итак, Девиер росчерком пера превратился в опасного политического преступника, причем непосредственная связь между первыми показаниями обвиняемого и последней квалификацией его вины не прослеживается: ни из вопросов, ни из ответов на них не вытекало, что государству грозило «великое возмущение».

Тщетно искать в источниках объяснений происшедшему. Наиболее простым и вероятным объяснением случившегося может быть предположение, что Меншиков использовал арест Девиера в качестве повода для привлечения к следствию более значимых сановников, чем генерал-полицеймейстер столицы. Правильность догадки подтверждается тем, что в дальнейшем следователи как бы забыли о нарушениях Девиером придворного этикета и сосредоточили внимание на раскрытии заговора, направленного лично против Меншикова.

Не лишено оснований и другое объяснение. Меншикову было заведомо известно о замыслах Девиера, о существовании заговора, но он предпочел начать с обвинений в пренебрежении к представителям царствующей фамилии. Видимо, князь решил, что так ему легче будет убедить императрицу в необходимости начать следствие, а затем и суд. Меншиков понимал, что в данном случае важен первый шаг, а потом запущенная судебная машина придаст делу движение в угодном ему направлении.