Покемоны и иконы - Виктор Ильич Коган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Адвокат отвернулся к окну, а затем, резко обернувшись, дирижируя рукой, выразительно выдал:
Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
Надо представить, как я был поражён! Я чуть не зааплодировал ему. А Алексей продолжил:
«Знаешь, что дальше произойдёт? Они из твоего дела сотворят прецедент. Да, будет много вони вокруг, всякие либералы выскажутся, но шумиха вскоре утихнет. Пока им не по зубам такие ястребы, как Невзоров, они будут клевать таких птенцов, как ты. А придёт время, и сажать начнут не только за оскорбление церкви, но и власти. Чтоб голову не смели поднять. А сейчас им надо тебя в жертву принести. Просто необходимо это сделать, иначе заклинание не подействует. У тебя же путь теперь один остался – убедить всех, что твоя критика церкви – это вовсе не разжигание ненависти к религии и верующим, а напротив, попытка очистить саму идею веры от поражающих её язв и корост, а сквернословие в твоих устах – не что иное, как часть сакрального наговора от гнойников. Если этим ты и не лишишь их моральных оснований для своего наказания, то хотя бы встанешь над ними».
Но жертвой я становиться не хотел. Я ж не Иисус, чтобы жертвовать собой ради людей. Ради людей, которым не было никакого дела до меня. Если и были в их массе сочувствующие, то уж точно никто из них не хотел разделить мою участь. Так было и в давние времена, когда эшафот был окружен толпой, из которой был еле слышен ропот вперемешку с одобрительным гулом, так происходит и сейчас, когда все только и ждут кульминации казни и будут сильно расстроены, если приговоренного помилуют. Как и прежде, толпа готова указать на жертву, но не способна сама пойти на жертву коллективно. Неужели ради этой толпы нужно было бороться? Я уже успел прочувствовать на себе неотвратимость возмездия и с системой бороться не хотел. Я даже был согласен покаяться, лишь бы от меня отстали. Желание было только одно – просто скрыться от всего этого безумия, убежать, уехать, эмигрировать куда-нибудь в Непал. Вычеркнуть из памяти эту Родину-мать, для которой я всегда был нелюбимым пасынком. Или даже нет, наоборот, уехать за бугор и оттуда быть гневно несогласным с тем, что здесь творится. Сейчас ведь популярна такая форма патриотизма, когда, сидя на балконе с видом на Средиземное море или Эйфелеву башню, рассказываешь в фейсбуке, как надо Родину любить.
«Ты не веришь в положительный исход дела?» – с грустью спросил я.
«Я верю лишь в то, что надо собрать жопу в кулак, перестать депрессировать и готовиться к обдуманной защите», – отрезал адвокат.
Он был абсолютно прав. Идти на сделку со следствием, что предлагал фээсбэшник, было поздно, но главное – противно. Бежать тоже было поздно и бессмысленно. Выход оставался один – борьба. Я восхищался, как адвокат мог поднять мой дух. Позже я одним махом перечеркнул все его старания и напрочь убил мотивацию вытягивать меня из трясины, в которую я сам себя старательно утрамбовывал. Но это случилось потом, а тогда я погрузился в чтение.
С первых же строк Толстой зацепил меня тем, как он писал об оправдании церковью зла, о казнях, о войнах, притом что христианство основано на неосуждении и всепрощении. И ведь действительно, будучи верующим, перед тобой может встать вопрос, по какому закону поступить: по божьему или по светскому. Взять, к примеру, воинскую обязанность. С точки зрения христианства, ты должен придерживаться принципа непротивления злу. Не только словом, но и делом. А значит, должен вообще отказаться от мысли брать в руки оружие, не говоря уже о стрельбе из него. Однако по закону воинская обязанность – это твой гражданский долг. И взяв в руки автомат, ты должен быть готов стрелять не только по мишеням, но и по врагам, если понадобится. Ты должен быть готов убивать. Как тут быть?
Однажды я читал статью одного местного попа, который с батальоном краповых беретов бывал в командировках в Чечне во времена Второй чеченской. Иерей тот рассказывал, как с большим удовольствием стрелял из автомата и пистолета. И вот, разве получая дикое наслаждение от того, как пуля с грохотом и пламенем вырывается из ствола, не думал он, что мог бы выстрелить, скажем, в террориста? Наверняка думал. И, думаю, смог бы. Рука не дрогнула бы. А всё потому, что у церкви есть свои оправдания насилию. И касается это не только православной церкви. Иудеи вон в Израиле ещё хлеще. А про исламский джихад я вообще молчу. Вот и у нас военные священники уже на довольствии. В советской армии задачу по поддержанию морального облика и патриотического духа солдат замполиты выполняли, а сейчас – капелланы[10]. Они тебе и план наступления благословят, и убитых потом отпоют.
Церковь – отражение власти. Сколько же мерзости среди чиновников, депутатов, силовиков. И чем важнее чинуша, тем пакостнее его дела, тем вреднее он для общества. Так и с попами: чем выше сан, тем дальше он от бога. И картина эта не меняется веками. Время бесследно исчезает, теряясь, как падающие песчинки в песочных часах, сменяются лица и наряды людей, каждое новое поколение переписывает историю, перевирая её на свой лад, а алчная суть человека остается неизменной. А где есть возможность поживиться, нажиться, сожрать кого-то, туда всегда стремятся наглые и бессовестные. Но новая история вносит коррективы в правила поведения, и вот уже наглость становится смелостью, а бессовестность – благотворительностью. Выдумав однажды богов, человечество эти мифы не развенчивает, а напротив, холит и лелеет. И чем неправдоподобнее миф, тем сильнее вера в него. Слабым вера необходима, чтобы надеяться на спасение, а сильным – для того, чтобы с её помощью управлять умами других и вершить чужие судьбы. Тот, кто понял эту формулу, кто осознал всеобщий обман, тот либо остается в стороне, либо надевает маску и в ней уже гримасничает, поддерживая иллюзию, приспосабливаясь ко всеобщему сумасшествию, выискивая в нём для себя выгоду.
Читал я Льва Николаевича и думал: а какие аргументы в мою защиту он нашёл бы, случись ему защищать меня в наши дни в суде? Ведь он на юридическом учился и даже как-то защищал
