Время спать - Дэвид Бэддиэл

В выстроившейся очереди перед Беном стоит Саймон, сын тетушки Ади, он голубой. Это видно за километр, наверное, всем, кроме тетушки Ади (даже Мутти, думаю, сказала бы про него: «Точно гомик» — или еще что-нибудь в этом духе), которая очень любит повздыхать, почему же он так и не женился; хотя справедливости ради надо отметить, что, когда тетушка Ади рядом, Саймон забивается в дальний угол чулана, и можно зайти туда, взять пять-шесть одеял для гостей, но так и не заметить его, прячущегося за паровым котлом. Живя с матерью, он, наверное, неплохо приспособился к существованию в четко очерченном, ограниченном пространстве. Когда я смотрю на него, то думаю: если бы я был голубым, то Саймон бы мне не понравился. Ему, наверное, немного за сорок — однажды я спросил, сколько ему лет, а он обиженно бросил: «На себя посмотри!», что было мною воспринято как свидетельство его слабости, — у него жесткие курчавые волосы ненатурального черного цвета, а лицо такое рябое, что если ему в рот засунуть американский флаг, то будет похоже на тот самый кусочек Луны, на который ступила нога человека.

Оставшиеся в очереди люди — это члены семьи, которых зовут на подобные мероприятия в качестве массовки: дядя Рэй, у которого проблемы с левым глазом и от которого пахнет капустой; его жена Аврил, метр шестьдесят на метр двадцать, которая вернулась к Рэю только полгода назад, а до того у нее была интрижка с Морисом Коутом, каким-то хиромантом из Нью-Молдена; их дочь Таня и сын Морис; а еще тетушка Бабблз, которая знает только одно слово: «прелестно!» Говоря о членах моей семьи, я на самом деле имею в виду членов семьи моей матери. У отца нет живых родственников, а даже если бы и были, то он вряд ли пригласил бы их сюда; он недолюбливает бабушку — понятно, что и маму тоже, но это немного другая история — и поэтому сидит в кресле за другим концом кофейного столика, намеренно игнорируя происходящее и сердито уткнувшись в роман Спайка Маллигана «Какой еще Роммель?», который он читает уже года полтора. Каждый раз, когда я смотрю на него, кажется, что он еще сильнее вжался в кресло.

— Спасибо, Таня! Спасибо, Морис! — улыбается бабушка, показывая всем золотую брошь в форме звезды Давида. У дяди Рэя при упоминании имени его сына слегка дергаются мышцы шеи, а это происходит, наверное, десять, двадцать раз в день; если бы только муж Ади был жив и мог сбежать с кем-нибудь по имени Саймон, она бы сэкономила на подтяжке лица. Морис и Таня на мгновение отрывают подозрительно нежный взгляд друг от друга, чтобы скромно улыбнуться Мутти, будто они сами купили подарок, а затем они опять замыкаются, смотрясь друг в друга, как в зеркало.

— Как там Ник? — слышу я звуки виолончели.

Смотрю на Элис, проскользнувшую под подбородком Бена, чтобы поговорить со мной. Мы не виделись с тех пор, как приключилась та история с Диной — «Та история с Диной» звучит как название песенки в варьете тридцатых годов, — и, зная, что она придет, я гадал, повлияет ли нарастающее необъяснимое чувство к ее сестре на мое раболепное отношение к ней; естественно, в последние две недели мои мысли во время бессонных ночей были расшиты не только ее изображениями. Я даже почувствовал какое-то воодушевление, выходя из автобуса и проходя по Эджвербери-лэйн, я думал, что меня не будет охватывать желание при одном виде Элис, что я не буду больше чувствовать ее безраздельной власти над собой. Но я не был готов отказаться от ее грудей.

По правде, это не так. Я сказал про груди стилистического контраста ради, хотя на них приходится процентов тридцать впечатления, которое производит Элис. На самом деле речь шла о ней. Я не готов отказаться от нее (зато иногда мне хочется закричать: «Я от всего откажусь ради тебя! От всего!»). Знаете, как бывает, когда внутри засядет невыразимая тоска? Когда лежишь без дела весь день и время от времени грудь будто разрывает? Или едешь на машине, но город вдруг кончается, и ты уже едешь мимо какого-то поля, а по радио играет хорошая музыка? И она такая неясная, эта тоска, будто это не тоска по чему-то, а просто тоска — просто душа ноет. Если честно, тоска по чему-то — это тоска по Элис.

— Это ханукальное блюдо, Мутти!

— Она и так знает, что это такое, Аврил.

— Прелестно!

— Ничего особенного, — говорю я Элис.

Она понимающе кивает — ворох черных кудряшек прижимается к широкой груди моего брата. Она, возможно, уже знает, но мне все равно не терпится рассказать о том, что я переспал с Диной, об этом малопонятном адюльтере.

— Он принимает антипсихотические препараты? — спрашивает она.

Я устаю изумляться осведомленности Элис о моей жизни. Хотя со стороны может показаться, будто мы ведем непринужденную беседу двух равных людей, в душе я ползаю перед ней на коленях, благодарный уже за то, что она вообще снизошла до разговора со мной, а все остальное — это уже что-то запредельное. Но, кроме того, есть в Элис еще и своего рода индифферентность ко всему, и я думаю, причиной тому не заносчивость или высокомерие, а безмятежность; она очертила свою жизнь кругом, который ей нет необходимости покидать, это здоровая незаинтересованность довольного жизнью человека.

Сначала я удивился, что она знает, как зовут моего соседа, потом еще больше удивился, потому что она знает о его проблемах; но теперь, когда оказывается, что она знает, какое лекарство ему прописали, чувствую себя как утка под артиллерийским обстрелом. И тут я догадываюсь, откуда ей все известно.

— Тебе Дина рассказала? — грустно спрашиваю я.

Грустный тон — это прикрытие: он призван выразить ту боль, которую причиняет мне происходящее с Ником, но на самом деле я получаю тайное удовольствие, будто случайно давая понять, что у нас с Диной что-то происходит. Элис приподнимает обе брови, улыбкой честно признаваясь, что я прав. Дядя Рэй и тетушка Аврил порознь отходят от бабушки.

— Да, он их принимает. Кажется, — продвигаюсь я вперед.

Саймон, улыбаясь, наклоняется к Мутти, зажав в руке подарок, завернутый в голубую гофрированную бумагу.

— Сложно сказать, я же не могу запихивать ему таблетки прямо в рот. Но последние несколько дней он ведет себя спокойнее. Может, Фрэн и не ошибалась насчет них.

— Фрэн?

— А Дина разве не рассказала о ней?

Элис хмурит брови, но не вспоминает. Я уверен, что Дина не могла не рассказать сестре о таком, — только манера моего отца отзываться о маме может сравниться с тем, как Дина отзывалась о Фрэн, когда мы вернулись из травматологического пункта, — так что либо это еще один пример незаинтересованности Элис, либо…

— Может, ты о хирпии говоришь? — подсказывает Бен.

…она им знакома под другим именем.

— Она так ее назвала? — удивляюсь я.

— Ага. Она сказала, что это нечто среднее между хиппи и гарпией.

— Как это на нее похоже! — смеется Элис.

— Да уж… — не спорю я.

Мутти поднимает над головой подарок Саймона — фотографию Стены Плача в рамочке. Похоже, это тематический праздник. Я раздумываю, не спросить ли мне Бена с Элис, где Дина, но потом решаю этого не делать. В конце концов, понятно, почему ее здесь нет. Это семейное торжество, где ты предстаешь во всех возможных измерениях, где тебя рассматривают, как на техническом чертеже, с семи или восьми углов зрения: например, тетушка Ади — это моя двоюродная бабушка, сестра Мутти, мать Саймона, тетя Рэя и так далее, и так далее, и так далее. А Дина кто? Свояченица Бена? Или моя девушка? На семейном празднике меньше всего хочется подобного сокращения этих измерений. Особенно, если учесть ту двусмысленность, которая уже возникла вместе с именем Мориса.

Мой отец вдруг разражается смехом. Все присутствующие переключают внимание с Мутти на него. Он отрывается от книга.

— Чего?

— Стюарт… — пытается объяснить мама.

— Чего?!

— Эх, Стюарт.

— НУ ЧЕГО?!

В лысой голове отца роятся ругательства. Но он молчит: молодец — не ругается на маму при других. Правда, однажды дядя Рэй попросил отца не называть его сестру гребаной прогнившей геморроидальной шишкой, но это ругательство он услышал, разговаривая с мамой по телефону. Находясь вне дома, отец себя сдерживает.

— Папа, неужели так сложно хоть раз в жизни к нам присоединиться? — задает Бен мамин вопрос. Бен всегда принимал отношения между родителями ближе к сердцу, чем я; естественно, мне близки ирония и постмодернизм, причем это не просто защитная реакция.

— Ладно…

Я вижу, как отчаянно отец подбирает в своем словаре выражение поприличнее: «мать вашу», «черт с вами», «блин»… а дальше тупик.

— …УЖЕ ПРИСОЕДИНЯЮСЬ!!!

Он выкрикивает это настолько громко, насколько может, пытаясь так восполнить отсутствие ругательств.

— Что он говорит? — спрашивает Мутти у сидящей рядом с ней миссис Гильдарт, своей подруги, единственной участницы торжества не из числа родственников.