Время спать - Дэвид Бэддиэл

— Договорились, — соглашаюсь я и тут же иду на поводу у своего весьма своевременного желания поцеловать ее в щеку.

Стройность рядов оранжевых стульев уже восстановлена, и Ник спит на плече Фрэн так же, как Дина раньше спала на моем. Он спит с открытым ртом, и хотя слюна не свисает у него изо рта рыболовной леской, от угла губ по мешку для картошки расползлось темное пятно, формой напоминающее маленькую карту Ирландии, как на карикатуре в журнале «Панч» 1916 года, где речь шла о проекте введения самоуправления в этой колонии.

— И что же сказал вам психиатр? — шепчет Фрэн.

Я думаю, что сейчас она действительно шепчет, чтобы не разбудить Ника, хотя тут не угадаешь.

— Он дал нам это, — показываю ей рецепт.

Фрэн разглядывает его через бирюзовые линзы.

— Я не стала бы так мудрить, — замечает она.

— Ах, не стала бы, — зло отзывается Дина.

Как бы ни хотелось понаблюдать за кулачным боем в их исполнении, я все же вмешиваюсь.

— Послушай, Фрэн. Я знаю, что ты желаешь Нику только добра. Но думаю, что нам стоит поступать так, как сказал врач.

Она задирает голову, чтобы приглядеться к рецепту, — кажется, я через ноздри скоро ее мозг увижу.

— Эта штука превращает людей в зомби.

— А ты откуда знаешь?

— Я фармацевт. А еще я работала медсестрой в психиатрической больнице.

Чего?

— Чего?

— Я работала в больнице Модсли, на юге Лондона.

Она говорит медленно, как учитель, объясняющий сложный, но важный материал.

— Именно там я поняла, что принятое в нашем обществе понятие… — она изображает пальцами кавычки, слегка потревожив при этом Ника, — «психическое заболевание» неверно.

Не зная, как на это отреагировать, смотрю на Дину, но по ее лицу ничего не понять.

— Я погляжу, многие работники психбольниц в итоге сами сходят с ума, — спокойно говорит она.

Фрэн поворачивается к Дине, подозрительно напоминая своим движением Робокопа.

— Найди как-нибудь время и поговори с человеком; который поможет понять, что тебя беспокоит на самом деле.

— Знаешь, я не вижу особого смысла в течение пяти лет платить психотерапевту тридцать фунтов в час лишь для того, чтобы прийти к простому ответу… — указательный палец Дины направлен на Фрэн, — ты.

Фрэн кивает, и в этом кивке явно читается: «Интересный случай. Надо обязательно включить в мое исследование». Возможно, это самый отвратительный жест, который я когда-либо видел. Подавляя желание ударить ее по лицу, интересуюсь:

— Фрэн… Ник говорил, что, когда вы познакомились, там были еще какие-то люди и по кругу передавали трубку с травкой.

— Ну… да, наверное.

— А что это была за травка?

— Что за травка? Самая обыкновенная.

Она вдруг закрывает глаза.

— Хотя, подождите… тогда мой друг Мэнди как раз привез из Непала одну улетную тему.

— Что привез?

— Улетную тему, — открывает она свои бирюзовые, как реклама красок «Делюкс», глаза. — Чудесная вещь. На вид сильно отличается от обычной травки, больше похожа на маленький зеленый цветок. Очень красиво, правда. А что? Хочешь, чтобы я тебе достала?

Мотаю головой. Я не вижу лица Дины, но понимаю, что она кипит и готова выплеснуть все: что Фрэн с ее идиотским наркотиком стала причиной разлада между мной и Ником и что она может засунуть эту «улетную тему» вместе с расширенным сознанием прямо себе в задницу. Хватаю Дину за руку, чтобы удержать от этого: она смущенно смотрит на меня.

— Не стоит, — прошу я. — Не бери в голову.

Я серьезно. Фрэн явно из тех людей, которые никогда не признают своей вины ни в чем; к тому же она уверена, что с Ником происходит нечто определенно позитивное — прорыв, — и она будет только счастлива, оттого что причиной этого стал ее дурацкий наркотик, а мне бы не хотелось доставлять ей такое удовольствие. Фрэн продолжает глядеть на меня с невинным любопытством. И даже этот взгляд она изображает, это в какой-то мере сознательное действие, это «а теперь я смотрю на тебя с невинным любопытством».

— Что-то беспокоит тебя, Габриель? — спрашивает она, приводя тон в согласие со взглядом.

— Да, — отвечаю я.

Выражение лица чуть изменяется: «откройся мне, ведь я здесь именно для этого».

— Откуда у тебя эта шляпа? — спрашиваю я.

14

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья тебя!

С днем рожденья, дорогая Мутти…

Бабушка улыбается и наклоняется — волосы у нее теперь окрашены в цвет, схожий с цветом чернил ее ручки «Басилдон Бонд», — к украшенному свечками торту с глазированными фигурками самых известных памятников Гданьска, которые там стояли до Первой мировой войны. Она мастерски делает глубокий вдох, на который способны только люди, уже не воспринимающие возможность дышать как нечто само собой разумеющееся.

С днем рожденья тебя!!!

Мутти немного морщится, задувая свечки: воздух вытекает из ее легких тонкой струйкой, но этого хватает, чтобы огоньки потухли — хорошо еще, что их четыре, а не положенные восемьдесят четыре. Только одна розовая свечка на куполе Мариенкирхе, средневекового кафедрального собора в Гданьске, пострадавшего во время артиллерийского обстрела русских в 1945 году, не хочет сдаваться, снова вспыхнув после того, как от нее отлетел дымок, и она, казалось, погасла.

— Посмотрите! — улыбается бабушка, в то время как вся семья хлопает в ладоши. — Прямо как светильник Маккавеев!

Не переставая хлопать, Элис по привычке поворачивается к Бену.

— Светильник Маккавеев, — шепчет он, склоняясь к ее уху с видом человека, который при желании может совершенно спокойно продолжить движение, — чудесным образом продолжал освещать осаждаемый римлянами храм, хотя масла для светильника у нас уже не было.

Хлопанье утихает. Остальные постояльцы дома престарелых «Лив Дашем» зло поглядывают на нас из комнаты отдыха. Возможно, потому что поем мы не очень хорошо, но, скорее всего, оттого что в этом заведении визит родственников — это четкий показатель статуса и каторжный труд, поскольку, когда вокруг тебя стоят двенадцать родственников и хлопают в ладоши, любое движение воспринимается как вызов. Человек в очках с толстыми стеклами, которого я тогда видел в лифте — мистер Фингельстон, кажется так его называли сестры, — отсел как можно дальше и теперь трясется от злости в обитом синей фланелью кресле-качалке; он довольно громко кряхтит, выражая свое недовольство происходящим, в то время как мама вносит торт и обнимает бабушку — вместе они похожи на двухголового монстра, символизирующего материнство.

— У нас? — переспрашиваю я.

Он стоит рядом со мной, а Элис — рядом с ним.

— У евреев, — бросает он, не поворачивая головы и явно подразумевая: «можно подумать, ты не догадался».

Я гляжу на него в профиль, удивляясь, насколько мы похожи.

— Это ты с начальной школы помнишь?

Хотя в одиннадцать лет мы пошли в обычные школы (причем разные), до того мы вместе радовались кошерным пирожным и носили неизменные шапочки-кипы в еврейской школе на северо-западе Лондона, в которой учатся с пяти до одиннадцати лет.

— Нет, — все же поворачивается он. — Я прочитал об этом на прошлой неделе в одной книге.

Надо полагать, занимательная была книга. Но продолжить разговор мне не дает тетушка Ади — на самом деле двоюродная бабушка Ади, но она предпочитает «тетушку», — которая выстраивает всех в очередь, чтобы мы могли поцеловать бабушку и вручить ей подарок. Тетушка при этом всех будто подталкивает, размахивая руками; похожим образом поступал некогда Ник: он размахивал руками, радуясь тому, как здорово пукнул.

Все свои движения тетушка Ади делает очень медленно, это не то «медленно», которое я использовал, говоря о Мутти и Лидии Фриндель; такое впечатление, что вокруг всегда есть воздушные карманы, которые поддерживают ее — когда она что-то рассказывает, то похожа на застывшего в бесконечном адажио дирижера без палочки; сейчас она скользит по заполненной людьми комнате, как маленькое еврейское судно на воздушной подушке. Цвет лица у тетушки Ади, как после солярия, с оттенком оранжевого, а если снять и растянуть всю кожу, свисающую с тетушкиного лица, то ее хватит на самую большую барабанную установку Фила Коллинза.

Бен с Элис принесли, как я вижу, настоящий красивый подарок, завернутый в золотую упаковку с красным бантом. Дело в том, что Бен, родившийся на два года раньше меня, старше меня лет на пятнадцать, он вышел из того возраста, когда думают, что если Мутти — наша бабушка, то это она должна дарить нам подарки на день рождения, а мы можем не особенно беспокоиться о подарках для нее. Я из этого возраста еще не вышел, хотя живу в двух метрах от Хай-роуд и с ногами у меня все в порядке, в то время как Мутти живет в километре от ближайших магазинов и с трудом доходит ночью до туалета. Я принес ей открытку с котенком и надписью: «Замечательной бабушке». Уверен, что она будет только счастлива получить от меня эту открытку, потому что, хотя ей и восемьдесят четыре года — это, конечно, позволяет говорить, что Мутти взрослый человек, — ее представление о том, кто кому должен покупать подарки, очень схоже с моим.