Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

Улица, на которой вырос Борис, носит имя космонавта Германа Титова, но вокруг, по всему району, улицы носят имена негромкие, простые — Агрономическая, Военная, Умельцев, Далекая, Листопадная. <…>

Уважаемый мэр Екатеринбурга, уважаемые депутаты Екатеринбургской городской думы! Просим вас рассмотреть возможность переименования одной из улиц Вторчермета в честь вашего земляка и нашей общей гордости — поэта Бориса Рыжего.

Александр Леонтьев с некоторым опозданием наткнулся на этот текст, а когда подписался, выяснилось, что он стал ровно тысячным подписантом, закрыв необходимый список, — что и требовалось доказать. Символизм существует.

Вечером, когда нас с Пуриным и Леонтьевым занесло в одну полувеселую компанию, Леонтьев, стоя у обильного стола, дрогнувшим голосом прочел стих Рыжего:

Не покидай меня, когдагорит полночная звезда,когда на улице и в домевсё хорошо, как никогда.

Ни для чего и низачем,а просто так и между темоставь меня, когда мне больно,уйди, оставь меня совсем.

Пусть опустеют небеса.Пусть станут чёрными леса.Пусть перед сном предельно страшномне будет закрывать глаза.

Пусть ангел смерти, как в кино,то яду подольёт в вино,то жизнь мою перетасуети крести бросит на сукно.

А ты останься в стороне —белей черёмухой в окнеи, не дотягиваясь, смейся,протягивая руку мне.

Компания задумалась и загрустила.

Градостроительный язык Петербурга сложен, но его синтаксис прост, если не прямолинеен. Кушнер в молодости следует заповеданным правилам этой речи:

Как клен и рябина растут у порога,Росли у порога Растрелли и Росси.И мы отличали ампир от барокко,Как вы в этом возрасте ели от сосен.Ну что же, что в ложноклассическом стилеЕсть что-то смешное, что в тоге, в туманеСгустившемся, глядя на автомобили,Стоит в простыне полководец, как в бане?А мы принимаем условность, как данность.Во-первых, привычка. И нам объяснилиВ младенчестве эту веселую странность,Когда нас за ручку сюда приводили.И эти могучие медные складки,Прилипшие к телу, простите, к мундиру,В таком безупречном ложатся порядке,Что в детстве внушают доверие к миру,Стремление к славе. С каких бы мы точекНи стали смотреть — все равно загляденье.Особенно если кружится листочекИ осень, как знамя, стоит в отдаленье.

Иное дело — Бродский. Его город мятется, сумбурно меняется, отказывается от статики:

…а Петербург средины века,адмиралтейскому куступослав привет, с Дзержинской съехалпочти к Литейному мосту…

Фактически это сам Бродский съехал в 1955-м почти к Литейному мосту, в пышно-каменный дом Мурузи, где некогда обитала, среди прочих, чета Мережковских, о чем пятнадцатилетний подросток мог еще и не знать, да и про генерала Рейна, владевшего домом до революции, вряд ли ему было известно. Да и Дзержинский оказался рядышком — «Большой дом» КГБ. До 1972-го они соседствовали по принципу «сосед — друг человека». Именно здесь этому «Рыжему» начали делать карьеру.

В январе 1996 года Бориса Рыжего, как многих, постигло потрясение, вызванное уходом Бродского («На смерть поэта»):

Дивным светом иных светилозарённый, гляжу во мрак.Знаешь, как я тебя любил,заучил твои строки как.

…У барыги зелёный томна последние покупал —бедный мальчик, в углу своёмсам себе наизусть читал.

Так прощай навсегда, старик,говорю, навсегда прощай.Белый ангел к тебе приник,ибо он существует, рай.

Мне теперь не семнадцать лет,и ослаб мой ребячий пыл.Так шепчу через сотни лет:«Знаешь, как я тебя любил».

Но представить тебя — уволь,в том краю облаков, стекла,где безумная гаснет больи растут на спине крыла.

Вряд ли Петербург ощущался Рыжим как город-призрак — напротив, это был целостный ансамбль, пламенно яркий и скульптурно законченный. Язык Бродского — прежде всего петлистый, многоверстный синтаксис, порожденный противостоянием обольшевиченному городу и расхристанному миру, — новый поэт не мог наследовать по причине окраинного происхождения и той смешанной речи, что настигала его не только во дворе, но лилась отовсюду, в том числе из радиоэфира — известной песенкой, допустим, с ее мещанско-пролетарской спецификой:

Вот эта улица,Вот этот дом,Вот эта барышня,Что я влюблен.

И вот эта улица залетает в стихи о Блоке («Над головой облака Петербурга…»).

В самых лучезарных вторчерметовских снах Боря не смог бы увидеть ни этого пышно-каменного дома, ни прямой дороги из дому по улице Пестеля до храма Спаса-на-Крови, ни поворота направо на Моховую, к журналу «Звезда».

Бродский в юности знался с Николаем Рубцовым. Борис наверняка помнил, что вдоль берегового гранита Невы ходил и Рубцов. Казалось бы — другой литлагерь, другая улица, другой конец русского стихотворства. Но Рыжий не отворачивался от других. Сам был частично такой же, откуда-то издалека.

Но связь этих улиц-концов не пресечь. У Бродского в 1962 году — ему двадцать два — появилась вещь замечательная (очевидным образом перекликающаяся с «Лесным царем» Гёте — Жуковского):

Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам,вдоль березовых рощ, отбежавших во тьме, к треугольным домам,вдоль оврагов пустых, по замерзшей траве, по песчаному дну,освещенный луной, и ее замечая одну.

Гулкий топот копыт по застывшим холмам — это не с чем сравнить,это ты там, внизу, вдоль оврагов ты вьешь свою нить,там куда-то во тьму от дороги твоей отбегает ручей,где на склоне шуршит твоя быстрая тень по спине кирпичей.

Ну и скачет же он по замерзшей траве, растворяясь впотьмах,возникая вдали, освещенный луной, на бескрайних холмах,мимо черных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух бьет по лицу,говоря сам с собой, растворяется в черном лесу.

Вдоль оврагов пустых, мимо черных кустов, — не отыщется след,даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается свет,все равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.Кто там скачет в холмах… я хочу это знать, я хочу это знать.

Чуть не сразу — то ли в 1963 году, то ли в 1964-м Рубцов откликается: