Борис Рыжий. Дивий Камень - Илья Фаликов

Ничего странного, все правильно. Рыжий действительно учился у Кушнера, вплоть до построчных совпадений. Сравним. Вот Рыжий:

Я ничего не понимал,но брал на веру,с земли окурки поднимали шёл по скверу.

И всё. Поэзии — привет.Таким зигзагом,кроме меня, писали Фетда с Пастернаком.

А вот его образец, то есть Кушнер:

И этот прыгающий шагСтиха живогоТебя смущает, как пиджакС плеча чужого.

Известный, в сущности, наряд,Чужая мета:У Пастернака вроде взят.А им — у Фета.

Заметим попутно: фетовская вещь «Фантазия» еще в ранней юности восхитила Бориса, знал наизусть, часто читал вслух и чуть ли не начал жить в стихотворстве со стихотворения «Фет» (1995, ноябрь).

Парадоксально, но уралец Борис Рыжий нашел для самых душещипательных стихов — другой камень («Петербург», 1994):

Я уехал к чёрту в гости, только память и осталась.Боже милый, что мне надо? Боже мой, такую малость —           так тихонечко скажи мне           страшной ночью два-три слова,           что в последний вечер жизни           я туда приеду снова.Что, увидев пароходик, помашу ему рукою,и гудок застынет долгий над осеннею Невою.           Вспомню жизнь свою глухую —           хороша, лишь счастья нету.           Камень хладный поцелую           и навеки в смерть уеду.

Вот вам и отзвук Фета:

Хочу нестись к тебе, лететь,Как волны по равнине водной,Поцеловать гранит холодный,Поцеловать — и умереть!

С Рейном Рыжего свел все тот же Леонтьев. Это было в апрельской Москве 1997-го. Леонтьев позвонил Рейну: к вам, Евгений Борисович, хотят зайти молодые поэты с Урала. Мастер сказал («проорал»): пусть заходят. Это были Рыжий и Дозморов. Рейн встретил их в прихожей своей квартиры на улице Куусинена: ребята, у меня важное дело («работаю с автором»), поговорим потом как-нибудь. Принял их рукописи и надписал одну свою книжку, принесенную Дозморовым, — «Сапожок» — на двоих. Забавно, что со стихами Рейна познакомил Дозморова как раз Рыжий, в обмен на Слуцкого и Самойлова, открытых ему Олегом.

Действительно, потом они с Рейном разговаривали — и не раз.

Рейн Евгений Борисыч уходит в ночь,в белом плаще английском уходит прочь.

В чёрную ночь уходит в белом плаще,вообще одинок, одинок вообще.

Вообще одинок, как разбитый полк:ваш Петербург больше похож на Нью-Йорк.

Вот мы сидим в кафе и глядим в окно:Рыжий Б., Леонтьев А., Дозморов О.

Вспомнить пытаемся каждый любимый жест:как матерится, как говорит, как ест.

Как одному: «другу», а двум другимон «Сапожок» подписывал: «дорогим».

Как говорить о Бродском при нём нельзя.Встал из-за столика: не провожать, друзья.

Завтра мне позвоните, к примеру, в час.Грустно и больно: занят, целую вас!

Рейн потом говорил о Рыжем много, с похвалами и горечью, устно и письменно. Однажды он назвал Рыжего «любимый ученик», невольно произведя некоторую рокировку: раньше на этом месте был Бродский.

Стихи о Рыжем у Рейна произошли постфактум, после 7 мая 2001 года — «Памяти Б. Р»:

Голландской ночью бестелесной,за баром открывая бар,у входа в новый, бестелесный,но привлекательный угар,я поглядел — ты был усталыми, быстро выдернув банкнот,решил отгородиться малымот всех наитий и забот,от будущего в светлом мраке,от настоящего в пивной,и слепо огненные знакиты принимал за южный зной.И, смачивая галстук водкой,поэт трагических забавиз полупамяти короткойдоказывал, что я не прав.И вот в поспешности немилой,заглядывая в окоем,я плачу над твоей могилоймеж полной рифмой и рублем.

5 октября 2006 года на вечере памяти Бориса Рыжего в екатеринбургском Храме-на-Крови Рейн сказал:

Поэзия — как бы объяснение того, что, по сути дела, объяснить невозможно. В том и состоит удивительное явление Бориса Рыжего, что он сказал это своими единственными словами, оказался той точкой, тем фокусом, в котором сошлись все влияния, все лучи, все необходимости поэзии, — и сказал удивительно внятно, одновременно грубо и нежно, демократично и аристократично.

Почему — такой зал, почему у стены стоят люди? Значит, это нужно. Поэзия, мне кажется, живет некими приливами и отливами: то она собирает сотни тысяч людей на стадионах, ей аплодируют, то вдруг она куда-то отодвигается — к знатокам, к каким-то снобам, каким-то ювелирам, но она никогда не исчезает. Зачем она нужна? Потому что без нее непонятно, зачем и для чего жить, непонятно время, непонятны и грубые вещи, и философские вопросы. То есть мир расплывается, а потом — опять сужается в формулу. Что это за формула? Это — «двух соловьев поединок», какая-то «льдинка на ладони», как написано в стихах Пастернака.

На моей памяти были шестидесятые годы с ревущими стадионами, потом — очень талантливые, изысканные шутки авангардистов. И тут поэзия обмелела. Стихи Рыжего — надежда на новое воскресение поэзии. Это невероятно важно. Я видел его, может быть, раз десять-двенадцать в жизни. Он был человек образованный, человек глубокой мысли, и одновременно он нес в себе всю надломленность, обреченность, трагичность времени, и за это поплатился. Это и был разрыв времени, вывих века, и это непреходящая, но совершенно естественная трагедия, над которой надо и зарыдать, и задуматься.

Невероятно важная фигура для нашей поэзии…

В сентябрьские дни 2014-го в Сети появилась петиция к властям Екатеринбурга, то бишь к мэру Ройзману и депутатам местной думы:

Улица, на которой вырос Борис, носит имя космонавта Германа Титова, но вокруг, по всему району, улицы носят имена негромкие, простые — Агрономическая, Военная, Умельцев, Далекая, Листопадная. <…>

Уважаемый мэр Екатеринбурга, уважаемые депутаты Екатеринбургской городской думы! Просим вас рассмотреть возможность переименования одной из улиц Вторчермета в честь вашего земляка и нашей общей гордости — поэта Бориса Рыжего.