Весы - Павел Вежинов

Я был глубоко убежден, что Христофор позвонит сегодня, завтра, в крайнем случае послезавтра. Но прошла неделя, а от него не было ни слуху, ни духу. Я начал впадать в тихое уныние, некое отчаяние – не от людей, а от своей нелепой судьбы.

Чтобы рассеяться, я начал делать длинные прогулки. Нет, не по городу; бензиновая вонь душила меня. Не верю, чтобы в прошлом существовании у меня было такое чувствительное обоняние. Я чуял запахи даже там, где они вообще вряд ли могли быть. Особенно меня озадачивали запахи, стоявшие в моей собственной машине. Мне казалось, что я нахожусь в каком-то роскошном вертепе.

В сущности, идти было недалеко. Я выходил на улицу Полянова, к самому Дому архитектора, потом сворачивал на Русский бульвар. Вонь на Орловом мосту была невыносима, и я с трудом дожидался, пока светофор даст зеленый свет. И тут же бросался в парк, как в оазис избавления. Чем глубже я в него погружался, тем легче становился мой шаг, свободнее – дыхание. Я знал, что этим обязан деревьям, и потому останавливался и рассматривал их. В парке было так много незнакомых деревьев, что я чувствовал себя пришельцем из иного мира. Одно из них цвело именно сейчас, в разгар лета. Не куст, а настоящее дерево, – гладкий ствол, крупные листья, цветы как белые маки. Не зная, как оно называется, я сам придумал ему имя: запоздалая любовь. Может быть, это было несправедливо по отношению к любви; ни одна любовь не бывает запоздалой, и та, что не торопится, всегда самая сильная, даже если не дает плодов. Ничего, пройдет несколько месяцев, и я увижу, что родит мое дерево.

Обычно я выходил из дома в восемь и возвращался к одиннадцати с успокоенной душой. Торопиться было некуда. Даже если у человека есть в жизни цель, не следует спешить к ней, иначе она потеряет смысл. Путь к цели гораздо богаче самой цели. Истинно счастливый человек никогда ее не достигает, – или он растворяется в цели, или она – в нем. Ребенок, который мечтает об игрушке, всегда богаче ребенка, у которого эта игрушка есть. Не то человек из Язона превратился бы в Тантала.

Я возвращался домой той же дорогой, что и приходил в парк. Никогда не смотрел по сторонам, ни на людей, ни на витрины. И был удивлен, когда меня окликнули:

– Бате Мони!

Черт бы побрал эту девчонку с ее провинциальными замашками! Я ни с кем не желал никаких родственных отношений, мне вполне хватало самого себя. Я оглянулся. Мина стояла на террасе кафе и с улыбкой смотрела на меня.

– Заходи, я тебя приглашаю, – снова позвала она. Я медленно поднялся на террасу. При виде моей хмурой физиономии ее улыбка живо укоротилась на несколько миллиметров.

– Слушай, мартышка, не смей называть меня «бате»! – заявил я. – Меня это раздражает!

Она приняла мой выпад спокойно, будто ждала его.

– Я никогда раньше не называла тебя так.

– А теперь зачем зовешь?

– Просто не была уверена, что ты меня узнаешь.

– Я что, слабоумный? Прошлого я не помню. Но настоящее помню, как слон.

Я почувствовал, как она вздрогнула. И, доводя атаку до конца, резко добавил:

– Думаешь, тебе удалось обмануть меня? Ведь это ты сидела возле меня в больнице!

Атака удалась. Лицо ее стало серьезно, она сказала:

– Давай войдем в кафе.

– Зачем?

– Вот видишь, а говоришь, что с тобой все в порядке. Только слабоумные задают ненужные вопросы.

Мы вошли в кафе. В зале было совсем пусто, и все же она выбрала столик в самой глубине. Мы сели друг против друга. Лицо ее было таким озабоченным, что я тут же пожалел о своей резкости. И все же что-то не давало мне покоя, хотелось ковать железо, пока горячо.

– То, что я сказал, верно?

– Верно, – кивнула она.

– Тогда я скажу тебе и другое. Мы с тобой не впервые встречаемся в этом кафе.

На сей раз она не выдержала и чуть заметно покраснела.

– Да. Мы несколько раз заходили сюда.

– И как ты тогда меня называла?

– Я называла тебя «Пи».

Я был удивлен до бесконечности, но все же сумел беззаботно заметить:

– Пи… Довольно мило… А что это означает?

– Ничего не означает! Ты очень любишь птиц…

– Ну, хорошо, но это еще не причина, чтобы бесстыдно обманывать меня в моем собственном доме. Зачем ты это сделала? Да еще так искусно. Я почти поверил тебе.

Да-да, именно так! Я хорошо вспомнил эту минуту. Она не была ни смущена, ни удивлена. Она заранее приготовилась лгать.

– Я не хотела, чтобы услышала сестра! – заявила Мина. – Не хотела, чтобы она знала о том, что я ходила в больницу!

– Это уже лучше, – кивнул я. – Продолжай дальше.

– Вот и все. Я тебе никогда не лгала, и мне это было нелегко.

– И только?

– Не только. Я знаю, что память скоро вернется к тебе. И не хочу, чтобы эта глупая и мелкая ложь отягощала наши с тобой отношения.

– А какие у нас отношения?

– Никакие! – разозлилась она. – Когда к тебе вернется память, узнаешь.

– Что же тебе скрывать от Лидии?

– Мони, будь хоть немного воспитаннее, – умоляюще сказала она. – Так не говорят с женщиной. Особенно со… свояченицей.

– И все-таки, – мягко сказал я. – Мне нужно знать, Пожалуйста.

– Она, конечно, могла услышать. И я не хотела, чтобы ей было стыдно…

– Не понимаю…

– Сейчас поймешь! Она не приходила к тебе неделю. Целую неделю! – повторила Мина с внезапным бешенством. – Я не хотела, чтобы ты валялся один, как выброшенная тряпка. Перед людьми было стыдно. Перед врачами, персоналом. Что они о вас подумают, особенно о Лидии! Тогда я стащила ее больничный пропуск. Я приходила несколько раз. А старшей сестре сказала, что у Лидии нервное потрясение. Кое-как замяла дело.

Сначала все это показалось мне просто невероятным. И все-таки я понял, всей душой понял, что она говорит правду.

А чем ты объясняешь эту историю? – спросил я, серьезно огорченный и удивленный.

– Не могу объяснить! Но ты не сердись на нее. Она в каком-то особом состоянии. Я бы сказала, в тяжелой депрессии.

– То есть, в тяжелом запое?

– Нет-нет, не надо упрощать. Пьянство – пьянством. Но ведь для того, чтобы рухнуть так внезапно, нужны причины.

Не внезапно! – сказал я. – Просто некому было контролировать ее! И она увязла…

Мина озадаченно смотрела на меня: может быть, все и правда так просто? Но потом проговорила, будто отвечая самой себе:

– Этого не может быть. А что же тогда?

Не расспрашивай меня больше. Прошу тебя. У меня нет никакого права обсуждать с тобой ее поведение. Все-таки мы сестры.

К нам подошла официантка. Я заказал два кофе и бутылку минеральной воды. Я чувствовал сильную жажду после разговора, на который сам напросился.

– Знаешь, что? Ты меня ждала здесь. Ты знала, что я могу пройти мимо.

– Нет! – решительно заявила она. – Я не ждала тебя! Я часто захожу сюда, когда бывает свободное время. А вообще… даже самого себя не всегда понимаешь, – неожиданно заключила она.

Да, это верно. Значит, не только со мной, а и с другими так бывает. Как еще объяснить их безумные поступки! И как объяснить собственные – проделанные в полном сознании? Может быть, именно это пол– нее сознание лжет нам, внушая, будто оно есть на самом деле. А мы принимаем декорацию фасада за чистую монету. Непредубежденный человек…

– Мина, ты хорошо меня знаешь?

– Я тебя знаю мало, – задумчиво сказала она. – А раньше совсем не знала. Когда я была маленькой, часто приходила к вам обедать. Маэстро и моя мама обычно обедали в ресторане – в Русском клубе, который в то время был очень в моде. Сижу у вас за столом, а в горле все время комок. Ты был очень молчаливый, замкнутый, на меня и не смотрел. Но однажды я заболела дифтеритом. Когда мама вернулась домой, я уже начала задыхаться. Она позвонила тебе, – хорошо, что ты был дома. Тогда у тебя не было машины, ты взял меня на руки и бежал, держа меня на руках, до самой Первой градской.

– Чепуха! – сказал я. – Это каждый сделал бы.

– Нет, не каждый! И не в этом дело! Я хочу сказать, что твоя наружность обманывает людей, как и меня обманула. В сущности, ты очень чуткий, очень добрый человек… ты очень нежный… Этого не знает никто, даже Лидия.

Чего угодно, но этого я не ожидал – после всего, чего наслушался о себе до сих пор. Эта девочка, конечно, заблуждается. Наверное, она сама чуткая и добрая. И приписывает свои качества тем, кого любит.

– А ты откуда знаешь? Кто тебе сказал?

– Кто сказал? Я сама чувствую, сердцем. И не только сердцем. Знаешь, что было однажды? Я стояла напротив вашего дома и ждала Лидию. А возле дома под деревом ходили горлицы и что-то клевали. Да не что-то, – большой кусок хлеба, который они никак не могли расклевать на мелкие куски и разделить между собой. Я смотрела на них, и мне очень хотелось им помочь, но я не знала, как. Если взять и раскрошить, они могут улететь и вообще не вернутся. Тут ты показался на улице. Ты медленно шагал на своих длинных ногах. Ты вечно о чем-то думаешь, Пи, непрерывно думаешь, мне даже показалось, что у тебя от головы дым идет – так много там собралось разных мыслей… Что ты смеешься?