Весы - Павел Вежинов

– Что ты хочешь сказать? – я удивленно посмотрел на нее.

– Да нет, ничего! Она тебе ничего плохого не сделала. И тем хуже. Знаешь, в тебе прекрасно уживаются совесть и безответственность. И эта твоя совесть, как больной зуб, дергала тебя целые годы. Мне все кажется, что ты нарочно устроил мне номер со Зденкой – чтобы отомстить за Веру.

– Лидия, ты обещала мне, что больше не будешь пить! – сухо заметил я.

Не отвечая, она повернулась и с убитым видом пошла в спальню. Когда я вошел к ней, она уже раздевалась. Жесты ее были пьяными и дерзкими одновременно, одежда так и летела по комнате. Увидев меня, Лидия пошатнулась, будто я ее толкнул. На миг мне показалось, что в глубине ее глаз сверкнула ненависть.

– Марта, наверное, наговорила обо мне кучу глупостей, – желчно бросила она.

– Ничего подобного. Что может знать о тебе Марта?

– Ничего, конечно. Но что ей мешает выдумать?

– Она не такая.

– Марта меня не любит! Этим все сказано, – голос ее чуть заметно задрожал.

– Может быть… Но она любит меня и не станет отравлять мне жизнь выдумками.

Лидия по-прежнему не двигалась. Мне казалось, что ее взгляд как сверло хочет проникнуть мне под череп. Мои последние слова, кажется, немного успокоили ее. Я тоже начал раздеваться, а когда повернулся, она сидела на кровати в уже знакомой мне позе, которая красноречиво говорила о ее намерениях. Я сделал вид, что ничего не замечаю, и улегся в кровать. Она по-прежнему смотрела на меня, только более алчно.

– Хочешь, я приду к тебе?

– Не хочу! – я чуть не закричал. – Дай мне, пожалуйста, возможность хоть раз самому позвать тебя.

Она ничего не ответила. Ночная лампа на ее столике сухо щелкнула, комната погрузилась в мутный мрак. Так мы лежали минут пять, пока наконец чувство, имени которому я не знал, залило мое сердце.

– Лидия, ты спишь?

– Не сплю, – хрипловато ответила она.

– Сейчас я хочу позвать тебя… как полагается…

Я не ожидал, что она так быстро прибежит в мою кровать. Слаб человек, слаб и беспомощен, как ребенок. Она тут же сунула мне под пижаму свою грубоватую и тяжелую ладонь. Жизнь сразу же стала простой, обыкновенной и естественной, какова она, наверное, и есть в действительности. В ней нет ничего сложного, таинственного и загадочного. Кто знает, может быть, это мы, люди, делаем ее такой?

Самая важная часть дня – это пробуждение, оно предвещает, каков будет весь день. В то утро я проснулся в кислом настроении. Это бывает со мной очень редко, почти никогда. Обычно я просыпаюсь бодрым, мне кажется, что всего одним легким шагом я переступаю из мрака в обильный свет. Этой мысли, или ощущения, достаточно для тихой радости, глубокой благодарности миру, который принял меня в свое лоно. Тогда я еще не знал, что это – самое естественное состояние жизни, основа и смысл существования. Ну и что, если не знал? Важно соблюдать главные законы природы, а не ломать себе голову, придумывая новые. Я встаю легко и быстро, иду в ванную, умываюсь под струей ледяной воды. Каждое движение, каждое действие доставляет мне радость.

А в это утро я проснулся кислым. Почему? Я старался добраться до причины. Очень трудно добраться до причины, когда жужжат два аппарата, два мотор одновременно: один находился в черепе и был не в лучшем состоянии, а другой – за тонкой дверью, где Ли дия орудовала пылесосом. Я удивился, что она так рано встала – это не в ее привычках. Или, может быть, сам я проснулся поздно. Я не хотел смотреть на часы, потому что испытывал глубокую неприязнь к этой круглой почти бесшумной машинке. Это она рвет человеческое время на мелкие произвольные куски, она противопоставляет его другому, естественному времени, смысл которого – в бесконечности и непрерывности.

Наконец-то моя мысль за что-то уцепилась. Какого черта, неужели все вещи, которыми люди себя окружают, противоречат естественному состоянию? По-видимому, да. Вот эти часы. Эта комната, эта ванная, этот холл, эта кухня, в которой я сейчас буду пить чай с гренками. На первый взгляд, приятно. Да и в самом деле приятно. Все это обеспечивает жизнь человека, делает ее легче и удобнее. Но так ли это в действительности? Может быть, так, а может быть, и нет. Вещи, которыми ты себя окружаешь, не падают с неба. Их надо приобрести. А это уже порождает заботу и принуждение. Порождает подчинение – подчинение хозяину и вещам, что само по себе еще не так страшно. Все дело в балансе, в том, увеличивается или уменьшается удовлетворение жизнью; в этом вся штука. В конечном счете люди начинают забывать, что именно жизнь – основа существования, и переносят центр тяжести на вещи и на то, что их производит. Еще Христос заметил, что птицы живут куда счастливее и разумнее людей. Мои горлицы, например. Они просыпаются с зарей, оставляют под собой белую кашицу, оглядывают розовеющее небо и улетают. Они даже не дают себе труда свивать гнездо, кроме того времени, когда сидят на яйцах… Моя горлинка…

Я чуть не подпрыгнул в кровати. И не одеваясь, открыл дверь в холл. Лидия в каком-то затрапезном халате тащила по полу свой пылесос.

– Лидия, а как горлицы?

Она смотрела на меня в недоумении.

– Наши горлицы? У них вывелись птенцы?

– Не знаю, – смущенно ответила она.

Она не знает! Чем эта женщина целый день занимается, чем интересуется? Я быстро пересек холл и подошел к окну. Сердце мое болезненно сжалось – в гнезде было пусто. Ни яиц, ни птенцов.

– А грозы не было в эти дни? – спросил я. Она все с тем же недоумением смотрела на меня.

– Какой грозы?

– Обыкновенной, с дождем, с ветром?

– Нет. Погода все время стояла ясная.

Я снова посмотрел в гнездо – пусто! Господи, что стало с этими существами, наверное, они выпали из гнезда! Нет, если бы птенцы падали из гнезд, как осенние листья с деревьев, то все птицы давно повывелись бы. Я в отчаянии стоял у окна, обшаривая глазами дерево, и вдруг заметил своих горлиц. Они сидели высоко, под самой верхушкой, прижавшись друг к другу, и дремали в тепле летнего утра. Я так обрадовался, будто нашел потерявшихся младших братиков. Или нет, постой! Это, кажется, не мои. Эти помельче и как будто почище, поновее. А может быть, это птенцы? Эта мысль показалась мне абсурдной. Как могут маленькие яички за неделю превратиться в больших, почти взрослых птиц!

А вот и могут. В этом я убедился через две – три минуты. Прилетела еще одна горлица и села рядом с двумя первыми. Началась настоящая суматоха, сплошной переполох. Птенцы запищали, замахали крыльями, чуть не залезли на спину матери, а может, отцу, откуда мне знать! Тогда взрослая горлинка выбрала одного из них, сунула свой клюв в клюв малыша и начала кормить его всем тем, что сумела собрать за утро в этом городе ничтожеств и скупцов. Птица отдавала птенцу собственную еду – щедро, от всего сердца! – не думая о себе. Я, разинув рот, смотрел на это малое чудо природы. А почему малое, – может быть, большое! Самое главное! Сотворение мира, природы – и всего за какую-нибудь библейскую неделю! Должен сказать, что и до сих пор не понимаю, как оно могло произойти за такое короткое время.

Но нельзя же целый день стоять у окна и глазеть на птиц. Это занятие не годится для такого человека, как я, по словам доктора Топалова. Надо искать что-то такое, что потрясло бы мою душу и раскололо ее до дна. Я позавтракал и пошел в кабинет. Посидел с пустой головой перед пустым рабочим столом. И в душе у меня было пусто и безжизненно. Что это сегодня со мной? Почему я проснулся в таком настроении? Почему не нахожу в себе ничего, за что можно было бы зацепиться? Я, кажется, упоминал, что раньше вообще не знал, что такое скука. Что такое пустота, праздность, безделье. Самого существования мне было вполне достаточно, чтобы осмыслить себя. Что же делать, взяться за книгу? Дочитать «Анну Каренину»? Нет, одна мысль об этом была мне противна.

Я сидел с пустой головой над огромным пустым столом, и внезапно передо мной возникла истина. Сама истина – голая, абсолютная. Я в самом деле стал другим человеком. Я изменился. В чем же состоит перемена? В том, что я познал себя? По крайней мере, такого, каким меня видят другие со стороны? Нет, вряд ли! Это действительно новое явление, но я его еще не прочувствовал. С большой силой я почувствовал другое – свою работу. Ту внутреннюю лихорадку, то душевное ликование, которое владело мной, когда я один за другим набрасывал эскизы. Когда я выволакивал их из угасшей памяти, оскудевшего воображения. И ли прямо из души, если можно так сказать. Но если душа в самом деле существует, ей вряд ли нужна память.

Хорошо, надо заняться делом, но каким? Работать на самого себя я не могу, – у меня нет соответствующих запросов. А никто другой и не подумает возложить заказ. Работа, которую мне поручили в родном селе, была случайной, – там не знали, что я утратил память. Да, надо подумать, надо к чему-то прийти…

Я включил аппарат, мой моторчик заработал совсем бесшумно…