Текущие дела - Владимир Добровольский

«А как же! — ответил Чепель, не спеша расставляя стопки, продлевая удовольствие. — От работы кони дохнут, а без работы — люди. Ничего, — добавил, — мы по маленькой».

Первая гостю досталась с трудом, бедняга мучался; ему же, Чепелю, — с легкостью, всегда побуждающей к подвигам. «Закушу и — точка», — подумал он, однако закусывать не стал. А гость закусил, но с величайшей осторожностью, будто яичница на сковороде была минным полем, а вилка в руке — миноискателем. И так же осторожно принялся допытываться, как попал сюда, и когда это было, и почему головной убор у него весь в птичьих метках. «Прохлаждались, наверно, где-то на лавочке, — взял беретик Чепель, рукавом потер. — А птички капали. Скажите спасибо, что коровы не летают». Гость веселел, перестал осторожничать: «Ты, Костя, яркая личность! С тобой не соскучишься!» Поутру, видно, ошибиться боялся: Костя ли? — а поближе к полудню был уже уверен, что именно — Костя.

Поближе, к полудню приспело время и дело решать: как быть с работой?

Сперва задачка эта казалась неразрешимой: куда ни кинь, все клин, с ответом не сходится. Ответ был указан в школьном задачнике, на последней страничке, черным по белому: разбейся в лепешку, а на работу выйди. Стоп, значит, красный свет, проезд закрыт, движение запрещено, бутыль заветную — со стола вон! «Всю жизнь на зеленый ездить, в этом ли смысл жизни?» — спросил он у гостя. «Не в этом! — ответил гость. — Дуй на красный!» Дунули. И как только набрали приличную скорость, сразу задачка решилась. Гость сказал, что у него в районной поликлинике есть знакомая врачиха, и если на колени стать, выпишет справку, а постоять подольше, пустить слезу вдобавок — и с бюллетенем, гляди, что-нибудь выгорит. Вчера был Костя гений, сегодня — гость. «Дальтоник-гипертоник! — в порыве братской нежности огрел его Чепель по спине. — Так мы же на зеленый едем, а ты мне: красный, красный!» Не мешкая, сдвинув табуреты, они прорепетировали, как будут перед той врачихой становиться на колени. Умора! Но то еще маячило вдали, с тем можно было не спешить. Тут, видно, вкралась ошибка в решение задачки: идти бы уж сразу к той врачихе, но они упустили момент, гость сильно сдал на последнем заезде, сам попросился восвояси, а Чепель, отпустив его, подремал часок, пришел вроде бы в норму, запасся сырым пшеном, которого было у него вдоволь, и помчался на работу. Пшено это, говорили, если пожевать, отбивает запах. Так оно или не так, но на проходной не задержали, и в цехе тоже не было претензий.

Да и кто привязался бы, когда голова ясная, руки не трясутся, самочувствие — грех жаловаться? Пожевывая пшено, он бодро взялся за работу, но бодрость эта, словно бы из шланга бьющая, била все же не туда, куда нужно, а в сторону, будто ветром сдувало струю или шланг раскачивало. Руки работали, но в разладе с головой: голова — свое, руки — свое. Рукам было все равно: то ли тут прозябать, то ли блаженствовать где-то там, а голова рвалась туда, на волю, — зрели планы. Но раз уж сам в неволю сунулся, теперь до ночи не вырвешься, — планам хана.

Дефектчики, как правило, неохотно брали движки на обыкновенный контрольный осмотр, и он, как правило, старался не брать их, но сегодня взял: мороки меньше.

Клейма своего теперь не было, — впервые, пожалуй, пожалел, что нету, отобрали, а то бы шлепнул печаткой по сборочной карте, и не пришлось бы кликать Зинаиду. У нее нюх был собачий.

— Так, — произнесла она со значением. — Две кольцевые риски на вкладыше. И кромка не заглажена. Бери гладилку.

Она ему нравилась. Был бы он бабник, если б не водка. Но за этой водкой на баб у него не оставалось времени. Однажды он крепко втрескался в одну — сидели за общим столом — и собирался провести работу с ней, но на столе была еще водка — не мог оторваться, а когда пусто стало в бутылках, ее, этой особы, уже и след простыл. Над ним потешались: любую променяет на сто граммов.

— Зинуля, — сказал он, — не будь занудой. Где ты видишь риски?

— А ты не видишь? — с подозрением, которого опасался, глянула она на него и даже, кажется, носом потянула. — Купи очки.

Она ему нравилась не первый год, и он бы крепко втрескался в нее, будь обстановочка иная — застольная, к примеру, а то он к ней, Зинаиде, привык. Она была в его вкусе — гораздо больше, чем Лида, но с Лидой ему повезло, а с ней попал бы в кабалу. С ней у него были попытки заигрывать, однако она не признавала вольностей. Он смирился, и все же она нравилась ему.

— Ну, допустим, заглажу, — сказал он.

— И остальные вкладыши проверь. Коренные и шатунные.

А это уж она показывала власть свою над ним; какого хрена? Обычно проверяли третий коренной, несущий основную нагрузку, и тем ограничивались.

— Согласно техпроцесса, — сказал он, — могу не проверять.

— Согласно техпроцесса, — сказала она, — при неудовлетворительном состоянии коренного подшипника обязан проверить все коренные и шатунные. Надень очки, — добавила она, как бы присматриваясь к нему, издеваясь над ним. — Прочти техпроцесс.

— Так это ж при неудовлетворительном! — законно возразил он ей. — Две риски допустимы. Не ставь, Зинуля, принципа! — зная, что получит отпор, все же попытался он повольничать: руки с головой были в разладе.

Ну, ясно: замахнулась на него, залилась гневным румянцем.

— Давай-ка без рук! Смотри, — взяла вкладыш, показала. — Две риски, да еще засветление. Вот пятно. И вот. По три квадратных сантиметра. Допустимо?

Да ну его в болото, техпроцесс! «Так придираться, — подумал он, — оставим село без машин. Жвачку бы!» — но лезть в карман за пшеном при Зинаиде не решился и, лишенный моральной устойчивости, которую придавала ему эта жвачка, сплюнул с досады, демонстративно, и пошел прочь от стенда — в закуток, где обмеривали коленвалы. Хоть душу с кем-то отвести. «Чего жуешь? Резинку? — спросили. — Вот мода!» — «По моде — и мышь в комоде», — сказал он. Стояли тут, курили. Он тоже закурил. А Зинаида, зануда, и тут ему покоя не дала.

— Эй, Чепель! — словно бы подкралась, привязалась. — В бирюльки играем?

Он отвернулся, сделал вид, будто принюхивается, и, принюхавшись, погримасничал, сострил:

— Дерьмом что-то, братцы, запахло!

— Еще раз услышу! — покраснела Зинаида, цапнула его за плечи, повернула. — Как врежу! — Это она могла. Не хуже мужика. И комплекция была подходящая. — Да ты, мерзавец, пьян! — вскрикнула она, будто напоролась на горячее. — Да ты что?

Пшено дало, значит, осечку, но он не растерялся, огрызнулся:

— Не за твои! — Еще чего — теряться перед каждой! — Ну, врежь, попробуй! — Хмель вдруг проснулся в нем, и он уж не считал это зазорным — наоборот! — и с верстака схватил, что поближе было: гаечный ключ. — Убью! — распсиховался для острастки.

Ее ли настращаешь! — стояла, зануда, здоровенная, ни шагу назад не ступила.

— В тюрьму сядешь, Чепель!

Он хохотнул свирепо, тоже в долгу не остался.

— Раньше сяду — раньше выйду!

Теперь уже было ему море по колено, — хоть сам Старшой прибеги на шум, хоть сам директор, а на Подлепича прибежавшего он и внимания не обратил. Подумаешь, цаца, сменный мастер! Не высока должность: куда пошлют! Подвязчик не подвязчик, тельферист не тельферист, дворник не дворник, надут, как гусак, да ноги не так.

Был сух и прям Подлепич: обструганный дрючок, обглоданная кость; свисток бы в зубы — рефери на футболе, и подал знак рукой — штрафной, дескать, удар, и указал, с какого места, — с этого.

— Отстраняю от работы, Константин!

— Еще чего? Возьми метлу, Николаич, мети участок.

— А я мету! — закипая, видно, однако пар свой попридерживая, пожестче сказал Подлепич. — Слыхали, товарищ Чепель? Отстраняю!

Тут-то дошло до сознания: комиссия на участке, пойдет проработка — рублем не отделаешься, затаскают по цехкомам-завкомам.

— Юрий Николаевич! — взмолился, хоть и стыдно было унижаться — не перед Подлепичем, перед людьми. — Прости на этот раз. Трудоспособный же!

— Нет, не трудоспособный! — отчеканил Подлепич и, как судья футбольный, показал: мол, с поля! — Отстраняю!

— Ну, отстраняй, — смирился Чепель. — Какая разница! Себе же гадишь. С меня-то спишется, а вот с тебя…

Что ни творится, все к выгоде: уже и не чаял, как до той воли добраться и планы зреющие в жизнь претворить, а вот она, воля, открылась.

19

Благодаря Светкиному энтузиазму и вопреки прогнозам скептиков, напуганных непогодой, воскресная прогулка удалась-таки, нашли грибное место, вернулись с добычей, но было уже поздновато, и звонить Подлепичу он, Маслыгин, больше не стал.

К тому же его озадачила Зина: зачем она там, на каких правах, и если позвонить вторично, не окажется ли опять у телефона? В первые годы Дусиной болезни Нина бывала часто у Подлепичей, да и Маслыгин бывал, и как-то счастливилось ему не встречаться там с Зиной, хотя он и знал, что в этом хлебнувшем горя доме все держится на ней. У горя свои законы, но вечно жить по ним невозможно: у жизни ведь тоже законы — свои. На новом поприще, инженерном, а потом и партийном, ему пришлось отдавать заводу вдвое больше времени, чем прежде, и этот ритм, продиктованный жизнью, никак уж не совпадал с тем прежним, которому оставался верен Подлепич. Помимо воли обоих пути их стали расходиться. И года два назад, и год, и этим летом случалось говорить с Подлепичем по-старому, по-дружески, но всякий раз Подлепич уверял, что Дусина болезнь не прогрессирует и есть надежда на лучшее, а со своим домашним хозяйством немудреным он сам справляется, и ничего ему не нужно. Про Зину он не говорил — пожалуй, подразумевалось, что помогала ему на первых порах, пока Лешка был в доме, а с Лешкиным отъездом отпала необходимость в помощи.