Текущие дела - Владимир Добровольский

Прокручивая сегодняшнюю ленту, свеженькую, выверяя ее на слух, выискивая в ней изъяны, он пошел через цех в бытовку — помыться, переодеться.

На дворе было пасмурно, и в сборочном корпусе повсюду горели люминесцентные лампы — светящиеся бруски синеватого, чуть подтаивающего льда. Над конвейером змеился спиралью кабель питания тельферов и висели-раскачивались гайковерты. На участке узловой сборки было тихо, лишь постукивали изредка молоточки сборщиков, и пригнанные ленточным транспортером из соседнего, механического, цеха голые еще, без оснастки, тускло-коричневые блок-картеры длинной чередой выстроились на стеллажах.

Он прошел мимо моечной шнековой машины, и его обдало паром — как в туман попал, как тогда, в лесу, неподалеку от заводской базы, и ничего не стало видно на какую-то минуту, и, наверно, привиделось ему, что по проходу, между стеллажами, бежит-спешит одна его знакомая из техбюро, которую не видел целую вечность — три дня, если точнее, а до того видел несколько раз — девять, если уж на то пошло, но издали, к ней не подходил. Был туман, как на горном перевале, и дух захватило, хотя и привиделось, конечно: в проходе между стеллажами ругались контрольный мастер с начальником конвейера. Он остановился, но не потому, что был охоч прислушиваться к чужим сварам, а потому, что ругались снова-таки из-за крепежа, — и тут с крепежом, оксидированным, было неладно. Слесаря на конвейере ставили черную гайку, и контрольный мастер грозился забраковать всю партию двигателей, а красной гайки, омедненной, не было — только черная.

Двое спорили, третий не мешался, да и прав таких — мешаться — не имел, было бы смешно, и даже поимей такие права, не рассудил бы их двоих: каждый пекся о своем, ему порученном, и каждый по-своему был прав. Неувязок, подобных этой, случалось в цехе за день немало, и контрольный мастер с начальником конвейера уже привыкли к ним и спорили привычно, вполнакала, будто торговались на рынке и будто это было их прямым делом — спорить, торговаться, выторговывать, зная при этом, что всему есть твердая цена.

Они, люди ответственные, к неувязкам привыкли, а он, безответственный, привыкнуть никак не мог, — неувязки эти как-то не укладывались у него в голове и всегда вызывали озлобленный протест.

Попеременно воображая себя то контрольным мастером, то начальником конвейера, он попробовал войти в положение каждого и за каждого принять собственное решение. Контрольный мастер, по-видимому, только пугал начальника конвейера, потому что, забраковав всю партию двигателей, поставил бы под угрозу сменное задание всего цеха и в конечном счете суточное — всего завода. Он, Булгак, поколебавшись сперва, тем не менее — забраковал. Начальнику конвейера пришлось потуже: раз уж другой гайки, кроме черной, не было, у него и выхода не было другого, кроме как остановить конвейер. Но остановить конвейер — остановить завод, а у него, у начальника, была еще возможность, поторговавшись с контрольным мастером, выторговать что-нибудь, сбавить цену, которая лишь на словах тверда. Он, Булгак, поколебавшись опять же, к этой возможности, последней, не прибег, а заперся в своей конторке, в своем служебном кабинете, позвонил начальнику производства, заместителю главного, самому главному или даже директору и заявил, что всему есть твердая цена и надо останавливать конвейер, останавливать завод, иначе красной гайки не будет ни завтра, ни послезавтра: поставщика отключили, замену не подключили, и раз уж справляется завод без нее, выдает продукцию, можно с заменой не торопиться. Он, Булгак, перенесся в конторку Должикова, вызвал к себе Подлепича и велел ему с банкой консервной по участку не ходить, всякими правдами и неправдами — то ли в термичке, то ли на сбыте — красный крепеж не вымаливать, а садиться писать рапорт о нехватке крепежа и, если к обеду не подвезут, сворачивать работы. Он, Булгак, начальник производства, одобрил эти решения: всему должна быть твердая цена, государственная, и она есть, и здесь — завод, а не рыночная площадка, где так уж заведено — торговаться.

Рассерженный, решительно настроенный, воинственно, он дернул дверь душевой, а там уже народу не было, смена пошабашила, только Чепель домывался.

Казалось бы, после того собрания, нашумевшего, с Чепелем у него ничего другого, кроме полного раздора, быть не могло, но никакого раздора не было, Чепель ходил-посмеивался, говорил, что правда тому глаза колет, у кого лоб медный, и щелкал пальцем по лбу, приставал ко всем, чтобы прислушались: ни грамма меди!

Теперь, намыленный, не видел, кто вошел в душевую, и, лишь отмывшись, высунулся из-за перегородки!

— Никак Булгак? В рифму! Чем недоволен?

— Да вот… возмущаюсь!

Будь Чепель медным лбом, не стал бы, ясно, говорить ему этого, да еще крепеж дефицитный в сердцах поминать, но лоб-то не медный, и не выдержал — высказался.

— Вот интересно! — хмыкнул Чепель, растираясь полотенцем. — Дед репку тянет, бабка тянет, вытянуть не могут… И подоспела Жучка, хвостиком махнула… Оно тебе нужно?

— Оно мне не нужно, — хмуро ответил.

— Ну и живи себе, дыши кислородом, ты ж не Жучка. И не комбайн. Репку теперь комбайны убирают. Проснись и пой, понял? Надейся и жди, вся жизнь впереди, как поется по радио.

И снова привиделась фигурка между стеллажами, вполне могло быть, что — она, и захотелось дохнуть полной грудью: вся жизнь впереди! — и дохнул.

— Оно мне не нужно, Константин Степанович, но давайте-ка ваш кран прикручу, чтобы впустую не текло.

— Вот это по-хозяйски! — похвалил его Чепель и сам прикрутил. — Это я люблю. Скреб, скреб, недоскреб, — пригладил он мокрые волосы, потер макушку. — Свинья чешется — к теплу, — засмеялся. — А говоришь, мол, я не самокритик!

— Да ничего не говорю! Я говорю, Константин Степанович, что у вас есть один плюс. Незлопамятны.

— Я? — удивился Чепель, багровый после горячего душа. — Капитан, капитан, улыбнитесь! А кто тебе сегодня мусору в движок подсыпал?

— Мимо, — сказал Булгак. — На розыгрыши не клюю.

— А ты клюнь! — попрыгал Чепель на одной ноге, натягивая штанину. — И сообрази: зачем бы мне присваивать чужие трюки? Я сам трюкач, а ты говоришь!

Чепуха была — несусветная, вранье; себе на уме Чепель: проверочку задумал устроить, испытание; игра такая есть: веришь — не веришь; вертелась тогда молодежь возле стенда, в начале смены, а Чепель от своего вроде бы не отходил; веришь — не веришь; не верю, сказал Булгак, вот именно: зачем бы это вам?

— Идея такая, — объяснил Чепель, надевая пиджак, не попадая в рукав, чертыхнувшись. — Сам себе мусор сыплешь! На кой? Для заработка! Движок вернули с дефектом, а устранить — минутное дело. Сам понакидал, сам и вытащил: дармовая копейка в кармане. Иди докажи, что не верблюд.

— Так это ж вам доказывать, а не мне.

— Ладно, — сказал Чепель; багровость с лица сошла, краснолиц был, как обычно. — Мой плюс считай минусом, Костя, говорят, беззуб; водку пьет, а закусывать нечем. Но зубы у Кости есть, даю опровержение. Меня кусают, и я кусаюсь. Жизнь, Владик, состоит, главным образом, из минусов. А наш плюс в том, что мы являемся ее участниками. Ладно, — повторил Чепель. — Пусть всегда будет солнце.

— А если я на вас накапаю, Константин Степанович?

— Не накапаешь, — вытащил Чепель расческу из карманчика, причесался. — Я тебя не тому учил.

Во всей этой чепухе, а может, и не чепухе — как знать? — была прослойка, чем-то даже удовлетворяющая строгий вкус, при том что оказался-то пирог изрядно горьковат: еще одно очко в зачет Илье Григорьевичу Должикову, который с Чепелем из общей миски не хлебал, но видел дальше, глубже некоторых хлебавших. А горьковатость была в том, что вот хлебали некоторые, добирались вроде бы до донышка, однако так и не добрались.

Вся эта чепуха или не чепуха — в душевой — лишь продолжала ту минуту, когда почудилось что-то между стеллажами, захватившее дух, и так же клубился пар над моечной машиной, стоял сплошной туман на перевале, и что-то происходило, но помимо него, Булгака, и что-то говорилось, но без его участия, он был в душевой и не был, какое-то горячечное намерение завладело им целиком.

Он знал, какое, но была загвоздка: без повода, без дела, без причины в техбюро не сунешься, — и понял: пока накручивалась чепуха в душевой — или не чепуха, — он, сам того не сознавая, искал повода и никак не мог найти. Повод был: спросить в техбюро карту контрольного осмотра, поглядеть кое-что, уточнить. Но повод этот не годился: такая же карта была на участке, и только медному лбу вздумалось бы ходить за ней в техбюро.

Они, технологи, работали до пяти, а было уже около этого, и он постоял у закрытых дверей в надежде, что та, которую необходимо было ему увидеть, выйдет, и он без всяких поводов, держась в сторонке, увидит ее. Не выйти она не могла, а он другой цели не ставил — только увидеть, и значит, план у него был реальный: надейся и жди, вся жизнь впереди. Было уже около пяти, но никто из техбюро не выходил. Пройтись по коридору он не решался — боялся, что пропустит ее, а стоять под дверью было еще несуразнее, чем войти без повода. Он вошел.