Текущие дела - Владимир Добровольский

— Теперь это не имеет значения, — сказала она, хмурясь по-своему. Он не понял, взглянул вопросительно, и она пояснила: — Брать трубку или не брать. — И этого он не понял. — Сегодня я здесь, а завтра меня не будет, — сказала она, наклонившись низко, и попила воды прямо из-под крана. — Ты в этом мне не советчик и Дуся не советчица, потому что бросаю вас, а оставаться здесь никак нельзя. Перебираюсь к Наташке, ожидается там прибавление семейства, — опять подставила она руки под кран. — Буду внука нянчить. Или внучку. И работа там найдется по моей квалификации. Вот, Юра, какие новости, — прикрутила она кран, выпрямилась. — Как ставится вопрос на сегодняшний день.

Он выслушал ее будто сквозь сон: лилась вода, журчала. И первая мысль у него была о Дусе: и так тяжко ей, а без Зины станет еще тяжче. Своих забот и тягот, которых тоже неисчислимо прибавится, в расчет он не взял, — чем больше их, подумал, тем меньше будет душа изнывать.

И все-таки это было сквозь сон, хотя вода уже не журчала, кран прикручен, и тихо стало в доме. Вот, значит, как ставился вопрос на сегодняшний день. Круто ставился, надо признать, и без всякого предупреждения.

— Вопрос ребром, — сказал Подлепич, — так можно инфаркт получить.

Она уже бежала раз — от горя, но несерьезным оказался тот побег, несостоятельным. Сквозь сон пробивалась надежда: и это несерьезно, сгоряча. Пугает, подумал Подлепич, обиделась.

Из кухни все лишнее было убрано, и за полотенцем она пошла в ванную, сказала, вытирая руки:

— Мы с тобой не инфарктники. Такие ставились ребром вопросы… Другой бы окочурился, а нас черт не берет.

Не верилось нипочем, хотя сразу-то вроде бы поверилось, но потому, наверно, что сквозь сон.

— И когда это ты поставила так вопрос?

— Поставила давно, с год уже, а заявление на неделе подала.

У нее тон был такой, будто говорилось про путевку в заводской пансионат или просилась в отпуск. Он вспомнил, как другое говорилось: быть или не быть им в одной смене. И вот — нате вам! Он еще ничего не осмыслил — это еще предстояло ему.

Холодильник покрыт был старыми газетами, — он приподнял заляпанный мелом газетный лист, приоткрыл дверцу.

— Обедать будешь?

Не ему бы ее приглашать, а ей приглашать его: кухарничала-то она. И у себя в последнее время вовсе не готовила, кормилась в цеховой столовке, а чаще ели вместе ею же наготовленное. Затем, возможно, он и пригласил ее, чтобы подчеркнуть: теперь-то уж хозяин полновластный в доме — он. Была она хозяйкой, но не будет больше, кончилась эта пора, поставлен вопрос ребром. Слава богу, подумал он, вот и выход найден, а то ведь не виделось выхода. Он и раньше осознавал, разумеется, как это противоестественно: вторая хозяйка в доме, самозваная — при первой, живой, законной. Но осознавал сквозь сон, будто кран был откручен, вода журчала, и за этим журчанием невнятно слышалось, что там бубнит себе под нос так называемая совесть. Теперь вода не журчала, и он почувствовал облегчение: тяжесть, исподволь гнетущая его, сама собой снялась, и он уверовал, что это добрый знак. Прочего трудного, да еще и потруднее во сто крат — множество, и может статься, тоже образуется, подумал он под этим добрым знаком.

— Чего ж, пообедаю, — согласилась она и, видно, поняла его, смирилась с внезапной переменой: кончилось ее хозяйничанье.

Он сам накрыл на стол: сиди, сказал; и она села, как гостья, и только раз крикнула ему оттуда, из комнаты: где что в холодильнике. Он принес кастрюльку, поставил, сам разлил по тарелкам, и все это — с благодатным чувством нежданного и потому, наверно, обжигающего облегчения. А борщ был холодный, ледяной: свекольник.

— Не по сезону, — сказала она, — но ты ж просил.

— Хорош борщок, — сказал он, — во все сезоны.

Жаркое подогревалось на плитке, она забеспокоилась: не подгорело бы, — и он побежал, посмотрел, выключил газ.

— Старушка есть на примете, — сказала она, склонившись над тарелкой, как бы пряча глаза. — Если Дусю привезут. Просит шестьдесят рублей. Но думаю, и за сорок пойдет. Я поторгуюсь.

— Ты не торгуйся, — сказал он. — У меня на книжке есть. Лишь бы Дусю отпустили.

Это было безнадежно — с Дусей, он это знал, и Зина знала, и все же ему казалось, что жизнь его войдет в колею, если Дусю отпустят. Вот Зина уедет, а Дуся приедет, подумал он, и жизнь войдет в колею.

— Тебе еще Лешку ставить на ноги, когда отслужит, — сказала Зина, не поднимая глаз. — И Оля у тебя. Лишние расходы ни к чему.

— Если не сопьюсь, — сказал он, — на пару целковых в день проживу.

— Ты сильный, — сказала она, не глядя на него. — Не сопьешься.

Вслед за тем они примолкли, будто все, что требовалось от них, было уже сказано и больше не о чем говорить. Он принес жаркое, съели, торопливость появилась у обоих, словно кто-то стоял за спиной, подгонял. Ну, положим, с этим справились, подумал он, отобедали, а дальше как? Прощаться? Так прощаться было еще рановато.

Вот бы — сразу, подумал он, сегодня, сейчас, попрощаться и отрубить целый кусок жизни, как с потерей Оленьки это было отрублено. Сразу легче рубить, пока не наболело, не воспалилось; по больному, по воспаленному — трудно будет.

Он сидел насупившись, и она пошла с посудой на кухню; тут уж он ей не препятствовал: отяжелел после обеда.

Не нужно было заводиться с ремонтом. Без помощницы, подумал он, не управлюсь или буду тянуть до скончания века; обои в комнатах не наклеены, а как их клеить одному? Могли бы помочь хлопцы с участка, но это было не в его правилах — прибегать к такой помощи. Он сидел, отяжелевший, и думал о ремонте, словно все остальное, что нависало над ним, было пустяшно. Опять журчала вода на кухне, звякала посуда, послышалась Зинина возня в прихожей, зашуршал ее плащ, она появилась, причесанная, одетая, — прощаться, что ли? Нет, это пока нависало, не нависло еще. «На ужин пожаришь себе картошки, — сказала она, — или яичницу; слышишь?»

Он слышал, но потяжелевший, молчал. Она еще не исчезала навсегда, не уезжала, не улетала за тридевять земель, и потому он не встал из-за стола, не проводил ее хотя бы до дверей, а только кивнул ей вслед, когда она, кивнув ему, пошла к дверям.

И тотчас же, или спустя минуту, или через несколько минут схватил его за горло страх: неужто так и будет, как она решила? И что же станется с ним, если так? «Ты сильный». Он сильный? Она польстила ему напоследок, на прощанье. Он просто крепился при ней, и сил, чтобы крепиться, придавала ему она. Без нее он будет слаб, немощен, лишен всего, что составляло суть его нынешней жизни. Он не хотел или не мог признаваться себе в этом, но теперь терять было нечего — признался. Это признание очень уж походило на отступничество, на предательство; признаваясь в своей слабости, он становился клятвопреступником, — ему следовало сперва подумать о Дусе, а потом уж признаваться. Но о Дусе он уже подумал — в самом начале, когда Зина объявила, как ставится вопрос, и теперь думал о Зине, а думать о них обеих сразу — не мог. Непреодолимая граница пролегла между ними обеими, — это произошло с той же внезапностью, с какой схватил его за горло страх: неужто так и будет? Он не знал, что делать, как стереть проклятую границу. Жизнь войдет в колею? Напротив, выбьется из колеи. Уже, подумал он, выбилась. У него мелькнуло: бежать за Зиной, вернуть ее, рассказать ей без утайки все как есть. На худой конец, они бы могли поговорить у нее, хотя к ней он после смерти Геннадия не ходил, — там тоже пролегла суровая граница. Но эта, его собственная, домашняя, была посуровей и неприступней: ежеминутно напоминала о Дусе.

И как только он подумал о ней — все-таки о ней, о Дусе, — тотчас же не смог больше думать о Зине, и никуда не побежал, никакой границы не преступил, а пошел на кухню, убрал оттуда стол с табуретом, поставил козлы и взялся за работу — это была единая его утеха.

16

В комиссии, обследовавшей участок, оказалась бухгалтерша заводоуправления — проверяла финансовую документацию, — и, как на грех, при ней разыгрался скандальчик в смене Подлепича: одно к одному! Заинтересовалась: что за штука гровер, и с чем его кушают. А зачем это ей? Дело-то не в гровере. Да и скандальчик того не стоил, чтобы останавливать на нем внимание, и поскандалили не так уж. В основном Булгак разбушевался, а на соседних стендах — больше посмеивались. Застань эту перебранку кто-либо другой из комиссии, производственник, — прошел бы мимо: в цехах чего не бывает! А бухгалтерша возомнила себя блюстительницей порядка. Ну как же! — скандальчик или даже, выражаясь резче, скандал, неэтичное поведение, нетоварищеское отношение, — необходимо зафиксировать!

— Да ну вас! — отмахнулся от бухгалтерши Подлепич в его, Должикова, присутствии, пошел себе прочь.

И он бы, Должиков, отмахнулся, и он бы пошел, да ему нельзя. Ему нужно было заглаживать эти складочки, эти вмятины.