Отрада округлых вещей - Зетц Клеменс Й.

Он замолчал. На щеках у него выступили красные пятна. Жалкое, безволосое место над верхней губой как-то особенно выделялось. Он опустил глаза. Наверное, он внезапно понял, что зашел слишком далеко. Этим мгновением она и должна была воспользоваться, чтобы ринуться в атаку: он осознал свою вину, и для нее словно ненадолго приоткрылось долгожданное окно, теперь она без усилий могла заставить его купить фотографию. Однако, в отличие от прежних встреч с родителями, сейчас директриса медлила, и ее взгляд на миг почему-то застыл на маленьком флюгере, едва различимом на далекой крыше какого-то дома. Филигранный предмет, назначение которого заключалось в том, чтобы поворачиваться по ветру и радовать всех живущих поблизости привычным скрипом. Ей вспомнились осенние дни, краснокоричневые листья на подъездной аллее. Укрывать одеялом, по вечерам.

— Простите, — произнесла она. — Что вы сказали?

— Ах, ничего, — отмахнулся Прайснер. — Я не хотел никого обидеть. Стоит что-то такое сказать, и сразу начинает казаться…

— Нет-нет, — возразила она. — Вы сказали: «Если вы больше не можете укрывать его одеялом, то это уже не ребенок» — ведь так?

Прайснер смотрел на нее. Он смущался, не зная, как загладить свою оплошность.

— Можно спросить, откуда вы это знаете?

— Что?

— Откуда вы знаете, что по вечерам его не… То есть вы это просто предполагаете или…

Прайснер втянул голову в плечи и отвел глаза в сторону.

— Может быть, моя дочь упоминала о чем-то подобном.

— Что?

Он сделал нетерпеливый жест, мол, какая разница.

— Ах, да понятия не имею. Вы же знаете, дети иногда говорят за спиной друг у друга жестокие вещи.

Он откашлялся.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вот, хотя бы гараж.

— Не знаю, о чем вы.

— Правда?

Прайснер, казалось, был удивлен. Во взгляде его даже появилось что-то вроде легкой укоризны, мол, надо же, поразительно, как мало знает она о частной жизни своих подопечных.

— Кровать, — осторожно начал он, — так сказать, больше не требуется.

— То есть не требуется Даниэлю?

— Да, — ответил Прайснер. — Ему же не нужно… То есть его можно…

Он не завершил начатую фразу, вместо этого очертив в воздухе контуры четырехугольного ящика.

— Видите ли, я не знаю, как строится быт семьи в столь исключительном случае, — проговорила директриса, — но…

— Мы просто не хотим покупать фотографию, — сказал Прайснер. — Может быть, мы на этом остановимся?

Тем самым он словно бы предлагал ей заключить мир. Директриса почувствовала, что упустила свой шанс. Перед ее внутренним взором проплыл образ темного гаража, прохладного и зловещего, ей показалось, что по спине у нее вот-вот побегут мурашки, но, слава Богу, озноб ее не охватил. Зато внезапно ей очень захотелось открыть окно.

— А вы, собственно, сами видели Даниэля? — спросил Прайснер.

— Конечно. А что вы имеете в виду?

— То есть эту камеру можно открыть или…

— Господин Прайснер, а вам не кажется, что обсуждать это было бы несколько вульгарно?

— Нет, — ответил он, и лицо его приняло честное и открытое выражение, что не могло не раздражать. — Мне кажется, это вполне оправданный вопрос. Когда дети устраивали рождественский вертеп, эта камера посреди сцены играла рождественский гимн, и его родители просто плакали навзрыд, но…

— Он взаимодействует с людьми, — заверила директриса несколько нетерпеливым тоном, словно еще раз объясняя урок непонятливому ученику. — Это самое важное. С ним можно работать. Он участвует в жизни, по-своему.

— Ну, скажем, как гидрант, — сказал Прайснер.

Прежде чем она успела как-то отреагировать на эту ужасную фразу, он поднял с пола свой зонтик. Не глядя на нее, притворился, будто смахивает какие-то невидимые пылинки с водонепроницаемой ткани.

— Я бы сказала, мы должны благодарить судьбу, — произнесла директриса, — за то, что ничего не знаем об этой боли. Да нормальным людям, вроде нас с вами, просто даже не вообразить, что означает почти совсем потерять ребенка.

Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.

— Мы ничего об этом не знаем, — продолжала она. — Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.

— У моей дочери астма, — вставил Прайснер.

— Да, конечно, конечно…

Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.

— Извините, — сказала она, отпив глоток воды из стакана, который все это время, нетронутый, стоял перед ней.

— На одно мгновение, — произнес Прайснер, обращаясь к зонтику, — Вы меня почти убедили, правда.

Немного подождав, она ответила:

— Я даже не пыталась вас убедить, господин Прайснер.

— Не буду спорить, — ответил он и встал со стула.

Директриса тоже поднялась, вздохнула и вытерла руки о рукава, словно запачкала их о беседу. Но Прайснер истолковал ее жест по-своему, решив, что ее знобит.

— Да, — сказал он, — постепенно холодает. На улице уже мерзнешь.

— Мы все мерзнем, — подхватила она.

— Не все, — возразил Прайснер и взглянул на нее.

Потом навстречу ей протянулась его рука. Она была теплая, пожатие — крепкое, почти дружеское.

ВЫДРА — ВЫДРА — ВЫДРА

Не знаю, употребляется ли еще сейчас слово «педель».[70] В любом случае, нас таких было двое. Помещение нам отвели в подвале.

Обычно, по окончании работы я задерживался еще ненадолго. Пустая школа — место довольно симпатичное, даже ночью. Дома этим летом меня ждала только постоянно кричащая кошка. Она была старая, двадцати одного года от роду, и страдала сенильным слабоумием. По вечерам она звала братьев и сестер, которых уже не было на свете. Я носил ее на руках, расхаживая туда-сюда по квартире, и вместе мы ждали, пока ей не станет лучше. В последние недели стояла необычайная жара. Я даже перестал носить наручные часы. В интернете я прочитал, что в Антарктиде происходит какой-то ужас.

Вымыть коридоры пятиэтажного здания, честно говоря, не так уж трудно, если тебя не торопят. В этом смысле Грегор был хорошим начальником, мне нравилось у него учиться. Он работал здесь уже одиннадцать лет и знал дело как свои пять пальцев. Однажды он, еще в первый год службы, спас жизнь ребенку. Мальчишка упал в коридоре и проглотил язык. За эти годы он уже наверняка вырос. Грегор любил о нем поговорить.

— Ну и написал бы ему.

— Кому?

— Ну, тому, кто чуть языком не подавился; заглянул за порог, а ты вернул его к жизни.

Мы оба держали в руках кофейные чашки, впрочем, в моей лежали старые винтики.

— «Заглянул за порог». Так это называют?

— Понятия не имею, — сказал я. — Но стоило бы тебе по-настоящему взяться за дело и, не знаю, разыскать его, что ли.

— Ну, нельзя же просто так, ни с того ни с сего. — Грегор покачал головой, но видно было, что он польщен.

— Ну да, можно поискать его в интернете, вдруг найдется.

— Гм, да-да.

— А искать мужчину вообще легче, они же не меняют фамилии.

Грегор улыбнулся, но уже так, словно он меня успокаивал. Я поменял тему.

— Жара-то какая, чтоб ее черт побрал, — сказал я.

— Фу, да уж. В такие месяцы за газонами труднее всего ухаживать.

— А ведь ты тогда и правда вернул его к жизни, дернув за язык.

— Ну, может быть.

— Не иначе!

— «Вернул к жизни». Умеешь ты сформулировать.

— Я просто представил это наглядно.

Грегор склонил голову к плечу.

— Наглядно, — повторил он.

В школьном туалете по ночам всегда царил сквозняк, который колыхал свисающие с рулонов концы туалетной бумаги. Откуда брался этот сквозняк, было совершенно непонятно. Грегор говорил, что наверняка из розеток, но никаких розеток в туалете не было. И все-таки это объяснение представлялось мне единственно разумным. В коридорах повсюду висели рисунки младших школьников, эти неутомимые попытки установить, есть ли у детей душа. Отпечатки осенних листьев, яркие и безутешные, или изображения деревьев, составленные из сотен аккуратных штрихов. Кому под силу такое прочитать.