Репетиция Апокалипсиса - Сергей Козлов

— Любовь, — улыбнулся старик, — поэтому все остальные твои чувства притупились. Ты перестал чувствовать опасность.

— Где находится этот дом? В котором она?

— Я не ясновидящий. Так, кое-что… Средиземное море. Может, Эгейское или Критское. Бухта красивая. Больше не знаю ничего.

— Откуда такое знание русского языка?

— Многие старые сербы помнят. — Старик только моргнул официанту, и тот сразу принёс ему ещё одну порцию перепеченицы. — Я немного учился у вас в военной академии. У меня к тебе тоже вопрос.

— ? — постарался услышать его я, хотя мне больше всего хотелось кинуться в аэропорт и лететь куда-нибудь в сторону Греции.

— Тебе последнее время тоже попадают в руки книги, которые напоминают…

— О том, что мир стоит на краю, — продолжил я. — И возникает чувство, что кто-то постоянно напоминает и к чему-то подталкивает.

Старик кивнул. Выпил свой алкоголь и поднялся.

— Держись, рус, — попрощался он. — Посему увещевайте друг друга и назидайте один другого, как вы и делаете, — напомнил он мне слова апостола Павла из Первого послания к фессалоникийцам.

Это было моё любимое послание. Я знал его почти наизусть. Потому ответил словами апостола из этого же послания:

— Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут.

Старик улыбнулся и показал мне растяжку над дорогой, на которой было написано: «mir i bezbednost» konferencija u Beograd»… Я тут же поймал себя на мысли, что по-сербски безопасность звучит как безбедность. Есть деньги — ты в безопасности. Так получается. А ведь могли использовать и другое слово в сербохорватском языке — сигурность. Но через оговорки мы проговариваемся. И пока я думал об этом, подсознание моё осенила догадка: куда могли повести языковые исследования Елену. На родину Кирилла и Мефодия. Минутой позже бежал за билетом в Салоники, памятуя слова старика-серба, напрягал память — какое там море? Вспомнил, когда уже с билетом в руках ловил такси — Эгейское, а бассейн моря Средиземного. «Старик, пусть тебе почудилось», — думал я, сгорая от нетерпения и даже ещё не представляя, как буду искать русскую женщину в почти миллионном древнем городе. Впрочем, я уже много чего делал наобум, брал нахрапом и, в свете предсказания старика, похожего на Зевса, я желал только одного — успеть. И что значит «в доме, которого скоро не будет»? Остаётся надеяться, что её в это время в этом доме тоже не будет. Верить или не верить старому сербу — сейчас относилось к той же категории, что и верить или не верить в предсказания синоптиков о дожде, если небо затянуто тучами. И всё же всегда остаётся сомнение: небо затянуто тучами, но дождь может не начаться… «Македония» — так называется аэропорт в Салониках. Точнее — в пятнадцати километрах от них. Греция и бывшая югославская республика постоянно оспаривают друг у друга это название — Македония. Странно, все хотят, чтобы их страна была родиной завоевателя вселенной. Хорошо монголам: с ними о Чингисхане не поспоришь… Только бедные немцы хотя бы публично вынуждены проклинать Гитлера и жить с постоянным чувством вины.

С таксистом я разговаривал на смеси английского, русского и греческого, а также жестами. Не знаю почему, от нетерпения, наверное, я, зная привычки Елены и любовь к тихим местам, пытался выяснить у него, где могла остановиться красивая русская женщина, которая занимается наукой и которой нужна тишина. Вилла, дом, тихое место — произносил я на разных языках. И потом показал ему фотографию.

Бросив на неё беглый взгляд, таксист молча припарковал машину на обочину и достал из-за противосолнечного козырька местную газету, которая, разумеется, называлась «Македония». Развернул её на второй полосе и ткнул пальцем в фотографию Елены, сканированную, видимо с паспорта. Рядом были другие фотографии: огромная воронка на берегу моря, какой-то молодой мужчина, ещё лица… Но их я уже не в силах был рассматривать.

— Буф! — прокомментировал таксист и взметнул вверх руками. — Террорист.

— Where? When? When this place? — выдавил я, и вспомнил из русско-греческого разговорника, который держал в руках: — Потэ… Поу… — что-то такое надо было сказать.

Но он понял меня и без слов. Переключил скорость и вдавил педаль газа.

Джалиб знал, какую бухту мне показывать. В реальности я увидел только часть мраморной лестницы, ведущей к морю. И никто не мог мне толком объяснить, почему какой-то террорист взорвал именно эту виллу.

— Мир и безопасность, — сказал я, опустившись на ступеньки, и заплакал.

Солнце продолжало восходить и заходить, небо тянулось в сторону моей таёжной Гипербореи, волны ласкали пляж, но если б кто-то сказал мне, что жизнь продолжается, я бы не поверил. Моя жизнь превратилась в воронку за моей спиной. Единственное, что наивно хотелось сделать, это крикнуть на весь мир всем этим террористам, что борются они не за свободу, не за религию, а просто работают на пришествие Антихриста. Каждый их взрыв толкает общество к тотальному контролю.

Ещё хотелось умереть… Господи, какой я ничтожный дурак! Я считал, что могу познать мир, забывая слова Екклесиаста: И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь.

Скорбь стала моей верной спутницей. И только горькая ирония разъедала её изнутри, чтобы остальным казалось, что я жив. Чтобы веселее было копать могилы».

4

Даша проснулась так же неожиданно, как и заснула. Как будто нырнула и вынырнула. Причём вынырнула и напугалась. Незнакомое пространство вокруг — хороший повод взбодриться спросонья. И пока вспомнила, что сама пришла вечером в ординаторскую, испуганно озиралась, тёрла кулаками глаза. Но увидела мирно спящего на соседнем диване Пантелея и сразу успокоилась. Какое-то время она бесцеремонно рассматривала спящего молодого доктора.

Во сне его лицо казалось немного женственным. Во всяком случае, в другое время это не было так заметно. Невольно Даша сравнивала его с образом Артёма. И поймала себя на мысли: даже когда весь мир рушится, хочется жить, любить и быть любимой. А этот врач — не от мира сего — интересно, мог ли бы он любить кого-то больше, чем всех? По мнению Даши, получалось, что он какой-то гипертрофированно добрый. И тут же самой стало стыдно: как так — разве доброты может быть много? Или нынешний мир настолько загажен, что его раздражает всякое её более-менее яркое проявление?

— А спит он, как ребёнок, — прошептала Даша, и с этими словами отправилась проверять настоящего ребёнка Серёжу.

Войдя в палату Серёжи, удивилась: на соседней кровати спала, положив ладошку под щёку, бабушка. Правда, как только Даша переступила порог, бабушка уже не спала. Она открыла один глаз, зрачком пробежалась по Даше и свободную ладонь приложила к губам:

— Тихо… пусть спит…

— Ба-аб, — нетерпеливо прошептала Даша, — это же наш Серёжа…

— Да-а… Похож очень…

— Да он точно наш!

— Побойся Бога!

— Вот Он нам его и послал!

— Ясно, что послал. Мальчик один остался.

— Значит, будет наш.

— Будет, если захочет.

— Захочу, — сообщил сквозь потревоженный сон Серёжа и перевернулся на другой бок.

Галина Петровна махнула на внучку рукой: мол, чего мальчишку будишь, нетерпеливая!

И Даша понятливо вышла на цыпочках из палаты. Захотелось разбудить Пантелея, молодость требовала общения, но, вспомнив, что спящий он тоже похож на ребёнка, пожалела его и двинулась по коридору. Общение не заставило себя долго ждать.

— Девушка, девушка, можно вас на минутку? — услышала, когда проходила мимо одной из палат.

Остановилась, покрутила в раздумьях губами, но всё же вошла в приоткрытую дверь. В палате сидел, свесив ноги с кровати, знакомый по событиям у храма бандит с перевязанными руками и заклеенным пластырем лбом и слащаво улыбался.

— Вы — медсестра?

— А вы — медбраток? — с ухмылкой переспросила она.

— Зачем так сразу, — обиделся и потух раненый, — меня, между прочим, Лёшей зовут. Можно ещё Аллигатором. Но это так… кликуха.

— Вас зовут между прочим? — Даша не оставляла ироничный тон.

— Слышь, — окончательно обиделся парень, — я тебе чё, оскорбительное что-то сказал? По-человечьи же спросил?

Пассаж прозвучал весьма откровенно, и Даша устыдилась.

— Даша меня зовут, я не медсестра. Я искусствовед… недоделанный.

— Круто, — оценил Лёша.

— Что круто-то? Фигня всё. Теперь это никому не нужно. Да и раньше никому не нужно было.

Но Алексей вдруг загорелся и начал доказывать обратное:

— Да не скажи! С нами один писатель сидел, ну из этих, оппозиционных, так он знаешь какие истории тискал!

— Чего?

— Ну, рассказывал. Мы ему работать не давали, чтоб он писал, а вечером на сон грядущий читал. Заслушаешься!