Репетиция Апокалипсиса - Сергей Козлов

Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.

— Вы к храму? Я подвезу, — предложил Лю.

— Спасибо, — согласилась женщина. — Тут во дворе ещё двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.

Ехали молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошёл собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов, и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шёл просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей или забрал его туда, где были они. Вошёл уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарём. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось — не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал, что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошённом сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрёт на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.

— Зовёшь их? — услышал Эньлай рядом тихий голос и, не вставая, повернул голову.

Рядом стояла Галина Петровна.

— Его зову, — указал взглядом на образ Спасителя.

— А когда Он тебя звал, ты шёл? — беззлобно, совершенно непоучительно, а скорее с участием спросила Галина Петровна.

Эньлай зажмурился, пытаясь понять, куда он шёл все эти годы. Получалось, вроде зла никому специально не делал, любил семью, кому мог — помогал… Считалось ли это, что он идёт за Ним?

— Не знаю, — честно ответил Эньлай. — Наташа говорила, что Его милосердие… оно такое огромное… как сама вселенная… — снова задумался и с надеждой продолжил: — Значит, Он всё равно меня услышит. Не может не услышать.

— Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам… — процитировала Галина Петровна.

— Дано будет? — спросил-повторил Эньлай.

— Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него, — снова процитировала Галина Петровна.

— И долго просить надо?

— Один Бог знает…

— И меня, китайца, услышит?

— Так ведь Он и русских, и китайцев, и малайцев, и негров создавал. Всякого — для одной Ему ведомой цели. У тебя есть свобода воли — значит, ты создан по образу и подобию…

Лю сел, скрестив ноги по-восточному, и вздохнул так громко и печально, что эхо покатилось под сводами храма.

— Наташа говорила, что на небесах не женятся. А как я там буду без неё? Не хочу я без неё. Пусть Он мне её сюда вернёт! Мне без неё ничего не надо, ясно? Без детишек не надо! Рая вашего никакого не надо. Блаженства никакого… Понимаете?.. — Эньлай причитал почти как ребёнок.

Галина Петровна подошла и погладила его по голове, отчего он вдруг сразу успокоился.

— Это любовь, — сказала она. — Сильная человеческая любовь. Кто ж тебе сказал, что там любви нет? Там она везде. Там она — воздух. Но у неё ангельские свойства…

— Это как?

— Не знаю, с чем сравнить, ибо это выше моего умишки. Но правильнее будет сравнить с любовью матери к младенцу и наоборот. Понимаешь?

— Это когда я Люлюсю свою тискаю и у меня душа улетает? Когда сердце останавливается? А ещё я люблю дышать в волосах у Вани… Они до сих пор пахнут младенчеством. А Вася любит, когда его гладят по спине… Он так засыпал в детстве быстро. Он ведь детей тоже любит? — Эньлай робко посмотрел на образ Спасителя, перед которым только что роптал.

— Конечно, они у Него в Царствии первые.

— Первые, — повторил Лю, — но я хочу их обнять. — На глаза у него навернулись слёзы.

— Откуда ты знаешь, что нас ждёт? Может, сейчас пройдёт через весь город огненная волна, и мы с тобой сгорим прямо в этом храме. Хотел бы ты видеть, как вместе с тобой сгорают твои дети?

— Нет! — почти выкрикнул Эньлай.

— Тогда не ропщи на Бога, Ему виднее, зачем всё и почему.

— Наташа читала как-то про царскую семью. Вместе с отцом и матерью расстреляли детей. Это ужасно.

— Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и в вашем Китае тоже так учили.

— Я из России, — поправил Лю. — Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, — он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.

С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.

— Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушёл вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, — успокоила его Галина Петровна.

— Ух ты, — удивился Эньлай. — М-да… Земля-таки круглая.

— А мир тесен.

— И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… — Лю на минуту задумался. — Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что всё это неправильное догоняет меня и днём и ночью, заставляет останавливаться и сомневаться. Иногда мне кажется, что на смертном одре, так, кажется, говорят, я буду мучиться именно из-за этих своих поступков. Понимаете?

— Понимаю, не только понимаю, у меня всё так же. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.

— Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего ещё не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда всё остановилось, преследует чувство стыда? Чувство такой силы, что дышать больно?!

— Голос Бога.

— Что?

— Совесть — голос Бога, — устало вздохнула Галина Петровна. — Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты — голос стал громче. Всё просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.

— И что, мы снова пойдём в больницу? А потом? Я не против помогать больным, им сейчас тяжелее всех. Но что-то надо делать ещё…

— А я вот гляжу на Пантелея, он не думает, что делать ещё, он просто делает.

— И что? Я не могу думать?! — Лю вскочил на ноги. — А я хочу действовать, я думаю, я сомневаюсь, я ищу! — Он снова посмотрел на образ Спасителя: — Наташа говорила, если Он придёт, надо всё отдать, всё! А что мне теперь отдавать? У меня нет ничего! Деньги, машины, бизнес?! Дерьмо это всё! — в порыве выругался Эньлай, а Галину Петровну от его слов передёрнуло.

— Помни, где стоишь! — отрезала старушка.

И Эньлай остановился, замер, снова посмотрел в глаза Христу, упал на колени и заплакал.

— Прости меня, Господи, — прошептал он, и было это настолько искренне, что по храму полетело тихое эхо.

И вдруг Эньлая снова подбросила какая-то внутренняя сила, в глазах сияло озарение:

— Я знаю! — сказал он Галине Петровне. — Он не мог нас бросить! Это точно! Он пошлёт кого-нибудь… А может, Он Сам ходил все эти годы… между нами… Смотрел, как мы деградируем… И мы уже даже не слышали пророков, которых Он посылал. Должен кто-то прийти. Надо сказать Никонову. Макару надо сказать! — и Эньлай бодрым шагом направился к выходу.

— Слава Тебе, Господи, — перекрестилась ему вслед Галина Петровна, — по вере вашей да будет вам…

3

«Мы легко узнавали друг друга. Сначала в разговорах, в научных спорах, публикациях, но когда уровень опасности вырос, когда времени оставалось всё меньше, мы стали узнавать друг друга прямо на улицах. Для этого достаточно было пересечься взглядами. С одной стороны, это хоть как-то приглушало вселенское чувство одиночества, с другой — ещё раз подтверждало и без того обострённое ощущение приближающегося апокалипсиса. Здесь, правда, нужно сделать важные замечания: во-первых, с точки зрения верующего человека, он никогда не остаётся один, с ним всегда остаётся Бог, во-вторых, мы вовсе не походили на разного рода кликуш-пророков, которые вещали кто от имени Бога, кто от имени сатаны, кто вообще выдавал себя за мессию. В том-то и дело, мы чувствовали, но мы сомневались, мы были обычными людьми и помнили евангельские тексты. У Марка… или у Матфея читаем: О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы Небесные, а только Отец Мой один… А признаки, разбросанные по тексту, совпадали в человеческой истории не раз. Кроме двух: всеобщая апостасия и восстановление Храма Соломона… Хотя как говорить об апостасии в той же России? Как можно отпасть от того, с чем ещё не соединился? Народ шёл к Богу, шёл к вере, но ещё не вернулся, ещё не дошёл, вера держалась великими молитвенниками, миссионерами, мучениками, благородными людьми и стойкими мирянами. Но, может, так тоже было всегда? И может, всегда были такие, как я, с пронзительным чувством наступающего Конца Света? Но вот я встречал в толпе глаза человека и узнавал в них такой же вопрос, который терзал моё сознание, мою душу. Мы могли, не сговариваясь, остановиться, могли поговорить, а могли просто постоять рядом молча. Иногда мне казалось, что мы легко читаем мысли друг друга. Нет, не буквами и словами, не звуками, а образами. Страшными образами. И очень хотелось видеть за всем этим светлое Царство Спасителя, но не дано было нам по грехам нашим, отчего ходил за нами по пятам смертный грех уныния. Между нами не возникло братства, между нами не возникло, тем более, хоть какого-то оформленного общественного движения, между нами не возникло тайного общества, между нами была только незримая связь знания и чувства. И непонятно, что в этом тандеме было главным: знание или чувство.