Объясняя постмодернизм - Стивен Хикс

Социализму нужна аристократия

Многие теоретики думали так же. Среди первых были фабианцы в Англии во главе с Беатрис и Сидни Вебб, увековеченных Джорджем Бернардом Шоу. С безукоризненной английской вежливостью фабианцы решили отказаться от всех этих неприятных разговоров о революции и идти к социализму путем эволюции – собраний, дискуссий, памфлетов и голосований. Тем не менее фабианцы, также с самого начала, решили отказаться от стратегии ожидания того, когда пролетариат изменит общество снизу вверх. Они утверждали, что такой подход требует слишком большой веры в способности обыкновенного рабочего. Как Беатрис Вебб написала в своих мемуарах, «мы не слишком верим в „среднего обывателя“, мы не думаем, что он способен на что-либо, кроме как рассказывать о своих несчастьях, мы не считаем, что он может давать рецепты решения проблем»[258]. Так как и предписывать рецепты, и следовать им на практике возможно только под пристальным руководством элиты.

В России до революции 1917 года Ленин модифицировал марксистскую теорию в том же ключе, чтобы ее можно было использовать применительно к русскому контексту. Конечно, русский народ испытывал много лишений, но как раз тех, кто больше всего страдал, это не заботило, поскольку они безропотно признавали, что таков их удел. Но в бедах русского народа было сложно обвинить капиталистов, поскольку Россия все еще была оплотом феодализма. Ленин знал, как объяснить, почему пролетариат в капиталистических странах Запада не восстал против своих угнетателей – западные капиталисты умело экспортировали эти страдания в более бедные неразвитые страны[259], – но этот рецепт не годился для России. Согласно классической теории марксизма, чтобы дождаться прихода социализма в Россию, нужно было сначала дождаться, чтобы в Россию пришел капитализм, чтобы капитализм создал класс промышленного пролетариата, чтобы пролетариат достиг коллективного классового сознания и затем восстал против угнетателей. Но на это потребовалось бы безумно долгое время. Поэтому теорию Маркса нужно было изменить. Социализм в России не мог дожидаться развития зрелого капитализма. Революция должна была привести Россию от феодализма сразу к социализму. Но, не имея сплоченного борьбой с капитализмом пролетариата, для этого перехода потребуется элита, которая силой воли и политическим насилием осуществит «революцию сверху», а затем заставит каждого принять социализм с помощью «диктатуры пролетариата»[260].

В Китае к аналогичным выводам пришел Мао Цзэдун в 1920-е годы. Мао был вдохновлен результатами большевистской революции 1917 года – Россия, писал тогда Мао, теперь стала «лидирующей цивилизованной страной в мире»[261]. Но он был совсем не впечатлен результатами своих усилий и усилий других коммунистов, направленных на просвещение и организацию китайского крестьянства. Поэтому Мао также решил, что социализм должен подняться непосредственно из феодализма. По сравнению с Россией в Китае было еще меньше массового политического сознания. Поэтому Мао считал, что после того, как крестьянство сыграло свою роль в совершении революции, необходимо, чтобы элита взяла руководство в свои руки[262]. Мао предложил два других возможных сценария, которые упустил Ленин. Классическое марксистское представление о социализме предполагало наличие развитой индустриально-технологической экономики, которая возникнет и будет управляться силой диалектической логики. Мао не стал фокусироваться на технологии и рациональности: пусть китайский социализм будет более аграрным и низкотехнологичным, пусть он будет достигнут не логикой и разумом, а абсолютной неограниченной волей и принуждением.

Если вернуться к европейскому контексту 1920-х годов, то для большинства радикалов была очевидна необходимость в сильном руководстве, вызванная бессилием немецких социал-демократов. Социал-демократы – лидирующая на тот момент в мире социалистическая партия, контролирующая немецкое правительство в течение большей части десятилетия, – показали свою неспособность достичь каких-либо результатов. Для Дьердя Лукача, Макса Хоркхаймера и ранних представителей Франкфуртской школы такое положение также указало на необходимость модифицировать классическую марксистскую теорию[263]. Предоставленные самим себе, пролетариат и его представители просто погрязли в бесплодных попытках что-либо изменить. Не только социал-демократическое руководство было мягким и готовым на компромисс, но и выборщики от рабочего класса сами не понимали своих реальных нужд и своего реального угнетенного положения, которое они не осознавали.

Урок, который извлекли самые левые из левых радикалов, был следующим: слишком много усилий ради демократии. Слишком долго ждать от широких масс движения снизу вверх, слишком много призывов к массам с надеждой, что они что-нибудь сделают. Социализму нужно лидерство, руководство, которое будет четко диагностировать проблемы капитализма, находить нужные лекарства и действовать решительно и безжалостно для достижения целей социализма, попутно сообщая массам то, что они должны услышать, и что и когда они должны делать.

По иронии судьбы к 1930-м годам широкие слои радикальных левых вынуждены были согласиться с тем, о чем долго твердили национал-социалисты и фашисты: социализму нужна аристократия. Как правые, так и большая часть крайне левых теперь согласились с тем, что социализм должен быть преподнесен народу. Но сам народ не в состоянии его построить. Людям нужно сказать, что им необходимо и как это можно получить. И то и другое должно быть продиктовано элитой.

Таким образом, Советский Союз стал великой надеждой социализма. С Иосифом Сталиным, который правил Россией по элитарной модели, Советский Союз казался ответом на молитвы многих левых социалистов. Неудачные прогнозы классического марксистского социализма можно было отбросить и забыть: соответствующие теоретические и практические корректировки были внесены, и для социализма открылась дорога в светлое будущее.

Хорошие новости для социализма: депрессия и война

Чуть ли не лучшими новостями, чем пример Советского Союза, стал приход долгожданных экономических проблем на капиталистическом Западе. С наступлением биржевого краха 1929 года и последующей за ним Великой депрессии стало ясно, что внутренние противоречия капитализма наконец дали о себе знать. Использование производственных мощностей резко упало, безработица скакнула вверх, классовая напряженность возросла в катастрофических масштабах, и месяцы превращались в годы без признаков какого-либо восстановления экономики.

Все социалисты быстро увидели в Депрессии прекрасную возможность. Каждый прекрасно понимал, что это конец либерального капитализма. Даже менее прозорливый рабочий класс – особенно с учетом того, что именно он нес на себе основную тяжесть сложившейся ситуации, – должен был это видеть. Все, что социалистам оставалось сделать, это собраться вместе и под предводительством своих бескомпромиссных лидеров дать понатнувшемуся капитализму пинок для его ниспровержения на свалку истории[264].

У левых социалистов это не вышло. В Германии, как и в Италии, национал-социалисты лучше преуспели в обращении Депрессии в свою пользу, чудом продолжая обманывать пролетариат относительно их истинных нужд и воруя голоса у левых социалистов.

Пока мир погружался в войну в конце 1930-х, даже начало боевых действий обнадеживало левых. Начавшиеся военные действия должны были стать последней отчаянной