Дом учителя - Георгий Березко

— Советую на основании опыта, — сказал Веретенников, — все материально ценное снести в одно место и — под хороший замок.

— А зачем? — только и проговорила она.

— Дорогая Ольга Александровна, самое тяжелое, может быть, уже позади, — сказал Истомин.

— Может быть… Может быть… — рассеянно повторила она.

Затем она пожелала товарищам фронтовикам счастливого пути, милостивой — так она выразилась — судьбы. И опять стала неспешно прохаживаться по своему цветущему садику, среди фикусов, роз и лимонных деревцев, упорно что-то про себя обдумывая.

Племянница Ольги Александровны Лена повстречалась Истомину во дворе; она куда-то стремительно неслась, но Виктор Константинович успел заметить, что кончик ее носа покраснел от слез; незастегнутое линялое пальтецо канареечного цвета приподнималось за ее спиной одним большим крылом. На бегу Лена жалобно улыбнулась Виктору Константиновичу, и ему пришло в голову сравнить ее с вылетевшим из гнезда в свой первый, страшный полет птенцом с красным носиком.

Польских беженцев не было видно: затворившись в комнатке Барановских, они совещались, вероятно, о том, как им теперь быть: дожидаться ли указаний сверху или уходить вместе со всеми? Положение у них действительно было вдвойне трудное — о них могли просто не вспомнить в эти дни.

Ваня Кулик, выключив мотор, достал расческу и, повернув зеркальце над ветровым стеклом так, чтобы видеть себя, причесался. Заглянув затем в свой продуктовый запасник, устроенный под сиденьем в кабине, и переложив половину его содержимого в карманы, он пошел прощаться с Настей… Когда на рассвете он проснулся, ее уже не было рядом: она поднялась раньше, он и не слышал. А повидать ее перед отъездом Кулика очень тянуло — по мотивам противоречивым: и по чувству признательности, и по чувству своей, и не только своей, общей их вины, непривычно тяготившей его. Ничего плохого, в сущности, у них не произошло, он переспал с нею — только и всего, велик ли проступок?! И она так искренно, так щедро его любила, что, вспоминая ее любовь, он немного дурел, похохатывал, начинал петь, подарил ни с того ни с сего свой запасной домкрат этому растяпе, новому их шоферу… Но нет-нет да и покалывало Кулика неопределенное поначалу беспокойство. «Соскучилась баба без мужика — простое дело. А нам тоже зевать не положено», — говорил он себе, оправдывая их обоих. Однако неприятное чувство не только не проходило, но постепенно созрело во вполне ясную мысль: «А ведь она не меня любила, она того, другого, целовала, что там, в Финляндии, пропал». И отвязаться от этой мысли Кулику уже не удавалось. «Не свое взял, чужое», — дошел он и до такого соображения. И хотя опять же взял он только то, что никому уже не принадлежало — мертвые ничем не владеют, — ему почему-то все вспоминалась фотография сумрачного сержанта, убитого на финской.

С Настей он столкнулся в кухне, на пороге ее жилища, — она выходила из своей пристройки и в руках у нее было по узлу. Увидев его, она подалась назад, явно желая избежать этой встречи.

— Здорово! Как дела? — брякнул он и тут же понял, что сморозил глупость: о делах можно было не спрашивать.

Она опустила на пол свои узлы — один ковровый, другой из мешковины, перевязанные веревками, выпрямилась и нехорошо, отчужденно, но как бы с бессилием взглянула на него. Сейчас, при свете дня, она показалась Кулику почти незнакомой, самой что ни есть обыкновенной: куда только подевалась вчерашняя невеста в полувоздушном одеянии, с золотым пояском, в белом веночке?! На Насте была ватная стеганка, подпоясанная ременным кушаком, толстый серый платок, замотанный на шее, тяжелые яловичные сапоги. И если бы только не диковинные, глубоко посаженные, огромные глаза на скуластеньком лице, Настю вообще было бы не узнать. Но и глаза ее изменились: ночью они казались совершенно черными, блестели золотисто-огненным блеском, сегодня они были серыми, матовыми, будто охолодавшими.

— Прекрасные дела, — сказала она тихо. — Ну, что ты?.. Чего тебе?..

— Ничего… Уезжаем мы… Нынче здесь — завтра там, — сказал он.

— Счастливо, — сказала она. — Езжайте.

— Лапушка! — Он сделал движение к ней. — Может, свидимся еще когда? И на войне не всех убивают.

— Нет, не свидимся! — Она словно бы даже испугалась. — А про то, что было, забудь… Ничего не было.

Кулик моргнул, натужно улыбнулся:

— Как так — не было?

— А вот так… Дай мне пройти!

— Как же не было, когда было, — сказал он сипло. — Да ты постой… постой, красавица моя!

— Ничего у нас не было. — Она не усилила голоса, но будто вдруг затосковала, будто сразу утомилась. — Чего стоишь?.. Прощай!

— Прощай! — обиженно проговорил Кулик. — Гонишь теперь. А я тебя не силой брал…

Настя прикрыла ресницами глаза, точно ей трудно было смотреть на него.

— Лучше бы уж силой, — сказала она очень тихо. — Пусти, уходи!

И, подхватив свои узлы, она двинулась прямо на него, как в пустоту: он невольно отклонился.

— Дай поднесу! — попросил он.

Она не ответила, ногой в сапоге толкнула дверь, протиснулась с узлами в коридор, и дверь за ней захлопнулась.

— Гадюка! — пробормотал Кулик. — Вот гадюка!

Бранясь, он пошел к выходу… Но из сеней вернулся и, продолжая сыпать ругательствами, вышвырнул из карманов на стол все, что принес из своего запасника. Он не мог заглушить в себе странного чувства к этой женщине, чувства близости к ней от соучастия в общем, плохом, нечестном деле. Каким бы оно ни было, оно уже связало их; Кулик и негодовал на Настю, и против воли испытывал уже какую-то ответственность за нее. Бросая на выскобленные доски кухонного стола консервы, печенье, кружок колбасы, он в сердцах приговаривал: «Получай за свое б… Вот тебе, вот! Ты-то больше виновата!.. Получай!»

Спустя полчаса обе машины Веретенникова выехали из ворот Дома учителя. В первой, рядом с новым шофером Кобяковым, сидел Истомин; вторую с бочками масла вел Кулик, с ним ехал Веретенников, выбравший его машину, чтобы не терять из вида головную с новичком. Перед отправлением техник-интендант распорядился всем проверить и привести в боевую готовность личное оружие, почистить и зарядить; сам он расстегнул кобуру, чтобы не замешкаться, если придется стрелять. Вообще-то он не был убежден в необходимости этих предосторожностей, но предпринял их даже не без удовольствия.

Проводить машины вышли за ворота слепая Мария Александровна и поляк Осенка… Машины скрылись уже за изгибом улочки, а Мария Александровна все махала им своей узкой, бескостной ручкой — она долго еще их слышала.

Шестая глава

Третья рота идет в бой

Школьники

Ночью в Спасское пришел раненный осколком лось, он спотыкался и сипло трубил о своей беде. На площади перед лавкой сельпо он упал на подогнувшиеся колени и склонился к земле длинной головой с тяжелыми рогами-лопатами. Судорога прошла по его горбатому хребту, и лось затих.

Спасское, стоявшее в стороне от железной дороги, от Московского шоссе, прикрытое с запада вековым лесом, оставалось покуда в стороне и от боев. Пушки гремели теперь недалеко, порой слышалась даже пулеметная стрельба, но каким-то островком неверного покоя было до времени это большое село, с его бее малого тремястами дворами, — фронт обтекал его.

Лишь на третьи сутки немецкого наступления в Спасском стали то в одиночку, то маленькими группами появляться солдаты, отбившиеся от своих частей. Задымленные, грязные, кое-кто в почерневших бинтах, они садились у колодцев прямо в пыль, жадно пили воду, перематывали задубевшие портянки, поспешно расспрашивали о дороге и уходили. Промчалось через село, с запада на восток, не останавливаясь, несколько штабных машин, иные с пулевыми звездными отверстиями в стеклах; проскакала с громом и топотом гаубичная батарея, и артиллеристы тоже не остановились, чтобы дать отдых взмокшим коням; проехал, качаясь на выбоинах, автобус походной типографии.

Был безветренный ясный день, один из тех голубых прозрачных дней конца осени, которые так похожи на самое начало весны. Но невидимая, отдаленно ревевшая буря словно бы неслась по следу этих людей и гнала их все дальше. Под вечер в Спасское въехал большой санитарный обоз — длинная вереница тихих повозок с их молчаливой, будто уже неживой, человеческой кладью потянулась мимо школы на окраине села. И соскочивший с повозки врач нетерпеливо допытывался у Сергея Алексеевича Самосуда, не перехвачена ли немцами дорога в город.

— Никто не может мне сказать, где сейчас противник, — пожаловался он. — А на руках у меня девяносто семь человек…

Врач был очень молод может быть, еще до срока выпущен в армию с последнего курса. Присев на краешек стула, он стащил с головы новенькую с зеленым медицинским околышем фуражку, оставившую на лбу мученический рубец, и, потирая лоб, сердито проговорил: