Дом учителя - Георгий Березко

— Сайма-озеро?.. Далеко это, Иванович?! — спросила Настя. — Наша Ольга Александровна на карте смотрела, говорит — далеко.

— Да уж не близко, — непонятно, с полным ртом отозвался Кулик, — а сейчас и вовсе.

Она подперла обеими руками подбородок и задумалась — на ее чистом лбу пролегла вверх от переносицы морщинка. И Кулик, проглотив кусок, серьезно осведомился:

— Ты никак на могилку собралась, на то озеро? Ну и ну… Зачем это тебе?

— Как так зачем? — она удивилась.

— Вот именно, зачем? К тому же и могилки той уже нету, учти это, — сказал он. — Фашисты наши могилки с землей ровняют, танками.

Силясь проникнуть в смысл его слов, она долго молчала и вдруг тихо вскрикнула:

— Ой, что же они делают?!

— То и делают, чтобы духа нашего не осталось, и памяти, чтобы с корнем нас, и на все будущие времена, — сказал Кулик. — Ну да это одна их фантазия. Подавятся, жабы!

Настя не проронила ни звука, не пошевелилась, глядя мимо него своими остро блестящими, в пол-лица, остановившимися глазами.

— Между прочим, снегу там — не проедешь, не пройдешь! — сказал он, вновь наполняя рюмки. — Финляндия — это тебе не Крым… Да ты что, Настя?

Она не откликнулась… Он сожалительно вздохнул, так и не поняв, какой уничтожающий удар нанес он ей сейчас мимоходом, отняв то, что сам же ненароком дал. Еще минуту назад она точно знала, казалось ей, где именно она встретится со своим женихом — пусть и за сотни верст, пусть на краю земли! Но как же найдет она своего сержанта — встал теперь вопрос, — если не было больше ни холмика, ни креста, ни другого знака, под которым он ждал ее? Немецкие танки словно бы во второй раз его убили. И как тысяче тысяч других женщин, овдовевших на войне, это безмогильное, бесследное исчезновение представилось Насте окончательной и непоправимой утратой. О свидании нечего было теперь и думать — ее сержант навсегда потерялся в той бескрайней пустыне, в той бесконечной тьме, где никто ни с кем не может встретиться.

— Ну, чтоб не последнюю, — сказал Кулик. — Выпей, лапушка, облегчи душу!

Она повела на него невидящим взглядом и не прикоснулась к рюмке… В безмолвии он допил свою водку, покончил со студнем, с консервами, съел антоновку, хмурясь и посматривая на Настю. В доме стояла тишина, время было позднее, все, наверно, спали, и Кулик решил, что пора уходить. Он вообще-то примирился уже со своей неудачей — да и постигла ли его неудача? — размышлял он: день завтра предстоял такой же хлопотный, и надо было хорошенько выспаться; он и отяжелел к тому же после обильного ужина.

Очень неожиданно за спиной у него послышалось птичье лесное «ку-ку». Кулик обернулся — между окнами, в простенке, висели часы-ходики, смастеренные в виде домика с окошечком, и из домика высунулась кукушка. Она прокуковала еще один только разок, а затем что-то внутри часов звонко звякнуло, и птичка спряталась в своем теремке, крохотные ставенки захлопнулись.

— Гляди-ка, гляди! — Кулик был простодушно заинтересован. — «Кукушка вековая нам годы говорит…» Мало она нам с тобой накуковала. Вредная у тебя кукушка.

И Настя очнулась, задвигалась, ладонями обеих рук провела по лицу, точно отирая его. А когда отняла руки, лицо ее открылось измученным, словно бы погасшим.

— Испорченная кукушка, — устало проговорила она. — То вовсе молчит, а то не вовремя…

Ей вдруг стало холодно, и она, сжавшись, обхватила себя скрещенными голыми руками.

— Озябла… — участливо сказал Кулик, — а это потому, что мало выпила.

Он тяжело поднялся и выбрался из-за стола.

— Ну, спасибо, угостила — лучше не надо. Знаешь песню: «Ночной привал, вино, подруга, труба — и снова на коня!» Мой командир ее обожает. Вся разница, что у меня конь с мотором.

— Уходишь… уже?! — прерывающимся голосом выговорила она.

— Прости, если что не так. Прощай, может, и не свидимся. Мы завтра раненько… — сказал он.

Настя тоже встала и неожиданно подалась к нему — ее объял страх, телесный, непобедимый страх. Ничего уже у нее не оставалось — ни этого жилища, из которого она должна бежать, ни этого разворошенного сундука с ее погибшим приданым, ни даже могилы дорогого человека. Она была начисто обкрадена — так, как может обокрасть, оголить одна лишь война… Кругом стояла поздняя, глухая — ни отзвука, ни дыхания — тишина. И Насте померещилось, что ее покидает единственный, последний в ее существовании живой человек. Стоило только ему уйти, этому прохожему солдату, и уже никогда не наступит утро, не кончится эта ночь…

— Куда же ты?! — жалобно вскрикнула она.

— Поспать минуток двести-триста, — сказал он.

— Не ходи!.. — Она схватила его руку своей небольшой, но сильной рукой с твердыми пальцами. — Зачем тебе уходить. Я… я, как ты хочешь… Я постелю. Я — мигом… Не ходи! — беспорядочно заговорила она, с трудом двигая губами. — Боязно мне… Так-то боязно… Не ходи… Христом богом молю!

Она прижалась к нему всем телом — грудью, животом, коленями, ее голова пришлась ему под подбородок, и он услышал земляничный запах мыла, исходивший от ее не просохших еще волос. Нерешительно — Кулик был ошеломлен этими капризами женской натуры — он погладил ее вздрагивающую спину. Сразу ослабев, Настя повисла на нем.

— Я мигом… мигом, — лепетала она, страшась, что он все же уйдет.

Оторвавшись от него, она побежала к кровати и там обернулась… Мгновение она стояла, опустив руки, в своем небесно-невестином облачении, в веночке, точно ждала послушно какого-то его знака. Кулик не трогался с места — она вызывала сейчас жалостное изумление, ничего другого. И она рывком сдернула с кровати покрывало, бросила на изножие, потом покидала к изголовью подушки. Торопясь, переступая узенькими ступнями, она стянула через голову платье и тоже кинула куда-то. Она оказалась по-девчоночьи худой и угловатой, как и представлял себе Кулик, и в девчоночьем, по-деревенски лифчике — он приметил и это. Медленно, с саднящим чувством он двинулся к ней…

Потом, когда Кулик уже засыпал, лежа с нею рядом, он еще раз услышал ее тихий, как дыхание, голос. «Алеша… родненький… любименький… Алеша, Лешенька…» — звала она и все гладила своей твердой, жесткой ладонью его лоб, щеки, плечо… Кулик хотел было ее поправить, сказать, что его зовут не Алешей, а Иваном, как и русских царей, но тут же каменно заснул.

Возвратившись из своего позднего похода к городским властям, Веретенников обнаружил, что в Доме учителя его никто, кроме Истомина, не поджидал. Правда, он очень задержался, ему понадобилось побывать еще и у районного военкома, и в местном отделении Центросоюза, и в поисках коньяка для командира дивизии заглянуть в городскую столовую. Был уже одиннадцатый час, когда он, в предвкушении разнообразных удовольствий: свидания с хорошенькой девицей, ужина в приятной компании, а возможно, и партии в преферанс, постучался в двери Дома учителя. Впрочем, не все обитатели этого гостеприимного дома спали: проходя по коридору, Веретенников повстречался с молодой женой польского музыканта: она несла перед собой, как флаг, выглаженную мужскую голубую рубашку. И, кивнув с достоинством в ответ на лихо отданную ей честь, она скрылась в комнатке, которую занимала с мужем. А в темном зальце Дома теплился огонек коптилки, и под огромными, как лопатки весел, листьями фикуса, в неразберихе теней, Веретенников разглядел профиль девушки, той самой, что обещала ему на вечер свое общество: возле нее сидел уже кто-то другой, укрытый сплошной тенью. И когда он, Веретенников, сунулся было к ней со своим: «Добрый вечер, хозяюшка! А вот и я…» — она отозвалась: «Кто это? Это вы?» — таким тоном, точно вовсе позабыла о его существовании.

За ужином ему пришлось поэтому довольствоваться компанией одного только унылого Истомина, у которого всегда как будто болели зубы. Преферанс также не состоялся, из-за отсутствия третьего партнера — старый учитель куда-то ускользнул на ночь глядя. Словом, у Веретенникова набралось достаточно оснований, чтобы обидеться, тем более что поход его к начальству закончился вполне успешно и в кармане у него лежали теперь все необходимые резолюции. Ему посчастливилось даже раздобыть тут на месте вторую машину — трехтонку, с водителем, на которой он и вернулся и которая стояла сейчас рядом с машиной Кулика во дворе, а ее водитель ночевал в кабине. Это означало, что сверх всего запланированного ранее он привезет в дивизию еще и центросоюзовский сушеный картофель, и компот, и мед — целое сокровище! А вот в заслуженной награде, за инициативу, за незаурядный успех, ему было несправедливо отказано, как нередко случалось в мире. И его подчиненный — водитель Иван Кулик, завязавший знакомство с некоей Настей, «техничкой», проводил время, наверно, веселее, чем он. Вообще в самом воздухе этого Дома веяло соблазнительным женским присутствием, влюбленностью, женской заботой. И только его, Веретенникова, наиболее, может быть, достойного, женское внимание не коснулось.