Дом учителя - Георгий Березко

— Завтра подъем в шесть ноль-ноль, — приказал он Истомину. — Ни минутой позже. («Вот вам всем! — подумал Веретенников. — Люди воюют, а вы чем занимаетесь?..»

Но затем он смягчился. И, ложась, сунув под подушку сумку с документами и пистолет, он словно бы простил своим новым знакомым, а заодно и всему человечеству, их слабости.

— Подъем в семь, готовность к восьми ноль-ноль, — перерешил он. — А кровати здесь хорошие, пружинные… Спокойной ночи, Виктор Константинович!

На рассвете невдалеке от Дома учителя на шоссе ударила автоматная очередь, загремели выстрелы, и разбуженные галки полетели над садами. Стрельба тут же стала удаляться в сторону леса, Красносельской дачи — так назывался старый сосновый бор, тянувшийся к востоку от города. И обитатели Дома учителя не дознались тогда, что это было, кто стрелял. Мария Александровна рассказала, что, проснувшись раньше других, она слышала перед стрельбой громкие голоса на шоссе, крики, а потом кто-то пробежал совсем близко, за садовым забором, продираясь сквозь трещавшие кусты. И действительно, слежавшаяся там палая листва была разворошена чьими-то ногами, а в глухой черемуховой чаще свисали кое-где сломанные ветки… Но лишь позднее, в райвоенкомате, куда Веретенников заехал, чтобы отметиться перед отбытием, он получил достоверную информацию об этой перестрелке.

Районный военком ввел проезжего техника-интенданта в обстановку: выяснилось, что в окрестностях города, пребывавшего до нынешнего утра в покое, появились немцы-диверсанты, — возможно, в одну из последних ночей здесь был сброшен парашютный десант, — и одеты немцы были в красноармейскую форму — прием у них не новый. На шоссе их вышло на рассвете шестеро, — возможно, то была лишь разведка, — наш патруль на въезде в город остановил их, спросил документы, и после недолгих препирательств — у немцев оказался кто-то, отлично говоривший по-русски — они внезапно обнажили ножи. Один наш боец был убит наповал, другой ранен, и диверсантам удалось уйти и увести с собой своего раненого. Сейчас на поиски их и уничтожение отправился поднятый по тревоге местный истребительный отряд, составленный из добровольцев и милиционеров.

— Надеюсь, нет необходимости инструктировать вас, товарищ техник-интендант второго ранга! — сказал военком. — Будьте в дороге внимательны, особенно на лесистых участках. Не сажайте в машины неизвестных вам людей.

У этого очень уж немолодого командира были медленные, тихие движения, шелестящий голос. И держался военком с той официальной сухостью, с той чопорностью, за которой скрывается иной раз боязнь обнаружить свою стариковскую немощь. Выбритый до красного раздражения на дряблых щеках, с жестким седоватым ежиком над бледным лбом, он выглядел на все полных шестьдесят лет, а то и на шестьдесят пять. Это был, несомненно, ветеран гражданской войны, дослужившийся в свое время до сравнительно высокого звания: на воротнике его опрятного, но заметно уже поношенного диагоналевого кителя алели ромбики комбрига… А вот аттестации на генерала он, видно, не прошел — подвели годы.

— Так точно, товарищ комбриг, — с лихостью выкрикнул Веретенников. — Будем держать оружие в готовности!

Маленький техник-интендант испытывал душевный подъем в присутствии любого начальства.

— Весьма обнадежен, — коротко сказал военком.

Пристукнув печать под своей подписью и датой на бумажке, поданной Веретенниковым, он, однако, не сразу его отпустил.

— Прошу садиться! — предложил он и длинным пальцем указал на стул. — Вы недавно из дивизии? Как у вас обстановка? Противник проявляет активность?.. Прошу — в общих чертах.

Выслушав ответ, из которого следовало, что там, откуда прибыл этот молодцеватый техник-интендант, никаких боевых действий не происходило — дивизия стояла в резерве и только готовилась к боям, — он умолк и погрузился в размышления. А Веретенников с интересом поглядывал вокруг — служебный кабинет старого ветерана выглядел не совсем обычно — весь был увешан по стенам картами: на одной стене — большая, от пола до потолка, карта Советского Союза, утыканная красными и черными флажками, изображающими линию фронта; на других стенах — школьная карта полушарий и карта Европы. Замечательный письменный прибор украшал стол военкома: между двух медных чернильниц, выточенных в виде артиллерийских снарядов, скакал на гривастом коньке кавалерист с обнаженным клинком. И Веретенников, не удержавшись, осторожно потрогал фигурку пальцем.

— Художественная вещица, — заметил он.

Военком поднял на него водянисто-голубые глаза.

— Я с утра не имею связи с управлением тыла, — проговорил он своим шелестящим голосом, — возможно, повреждена линия. По последним сведениям, полученным мною, противник бомбит штабы, тылы, коммуникации. Возможно, противник перешел на нашем участке в новое наступление. Вам, я полагаю, надлежит знать об этом, товарищ техник-интендант второго ранга.

— Есть знать, товарищ комбриг! — отчеканил Веретенников.

Позвякивая шпорами, военком вышел из-за стола — сухопарый, неприступно-отчужденный, в накрахмаленном подворотничке, в белых манжетах, высовывавшихся из рукавов кителя, в разношенных, но начищенных сапогах с задравшимися кверху носками — и остановился у карты полушарий.

— Замаскируйте машины ветками, — приказал он, — не пренебрегайте маскировкой… У меня все. Можете быть свободны.

Веретенников надел фуражку, откозырял и по-строевому «налево — кругом» повернулся; военком проводил его отрешенно-строгим взглядом. И, чувствуя на себе этот взгляд, маленький техник-интендант прошагал на прямых ногах до двери; ему визит к военкому доставил удовольствие. Вообще он чувствовал себя превосходно: у него был на редкость хороший, победный, можно сказать, день.

Подобно большинству людей, Веретенников такой, каким он был «для себя», не совпадал с Веретенниковым «для других». В своей реальной жизни, в довоенную пору, он, работник торговой сети, поднялся всего лишь до должности заведующего отделом хлебобулочных изделий в большом гастрономическом магазине. Но параллельно с этой скуповатой действительностью Веретенников жил еще тайной жизнью в своем щедром воображении. И, как опять-таки случается у большинства людей, его любимые мечты мало менялись с годами, вернее, почти не менялась их тема, не старел главный образ, в котором и раскрывался весь «тайный» Веретенников. А это был образ капитана — олицетворение той красоты, властной распорядительности, энергии, дисциплины и бесстрашия, что прельстили когда-то его душу, и поныне оставшуюся мальчишеской. В свои двадцать восемь лет Веретенников по-прежнему был способен, как в мгновенном озарении, представите себя на капитанском мостике полярного ледокола, прокладывающего в арктических льдах жуть каравану судов, или, к примеру, на большом пожаре в блестящей каске брандмайора, отдающего в рупор команды бойцам с топорами и шлангами — эта великолепная картина врезалась в его сознание в далеком детстве. Футбольный болельщик московского «Спартака», он однажды увидел себя во сне капитаном спартаковской команды и запомнил этот единственный сон навсегда. Покупатели, теснившиеся в его хлебобулочном отделе, не догадывались, конечно, какие мысли волнуют низенького человечка в припорошенном мукой халате, когда он сосредоточенно наблюдал за движением батонов и булочек, подававшихся с транспортеров на прилавки. А ему представлялось, что длинные пшеничные батоны похожи очертаниями на крейсера, «московские булочки» — на легкие эсминцы и сам он является как бы адмиралом этого невиданно огромного флота.

Впрочем, музыка воображения никогда не заглушала у Веретенникова деловой инициативы. Его отдел был лучшим в магазине по всем показателям — образ волевого капитана одухотворял его практическую деятельность, придавая ей поэтическую окраску. Так было и сейчас, в этой командировке.

Две машины — не одна порожняя, с которой он отбыл из дивизии, а две, груженные до отказа, ждали его команды ехать; он раздобыл и коньяк для комдива — две бутылки пятизвездного армянского! Все отлично клеилось сегодня у него, все удавалось! — он был в своей стихии. И предостережения старичка военкома не слишком его встревожили, некоторый элемент опасности даже украшал его командировку.

Со второй машиной ему просто неслыханно повезло: не заговори он вчера вечером в городской столовой с ее водителем, он не заполучил бы ее. Но, с другой стороны, он совсем не случайно обратил внимание на армейскую, пустующую трехтонку, словно бы брошенную у крыльца столовой, — он искал транспорт, он думал о нем. Шофер трехтонки — вконец растерявшийся парень, в обтрепанном ватнике, обросший кустистой, словно бы пощипанной щетиной, путанно рассказывал, как он, не по своей вине, отстал от автобата. И он прямо-таки схватился за предложение Веретенникова поступить, временно разумеется, в новое подчинение; казалось, он предпочел бы даже вовсе не возвращаться в свою часть. Так или иначе, Веретенников пообещал уладить в штабе дивизии его личную незадачу — на выяснении всех ее обстоятельств он пока не настаивал. И было приятно смотреть, как этот завербованный им парень усердствовал сегодня на складе Центросоюза, таская мешки с картофелем и ворочая тяжеленные кленовые кадки с гречишным медом.