Сокол и Ласточка - Борис Акунин

Но чуть позже между Летицией и Гарри состоялся разговор, который показался мне примечательным.

– Почему вы не закололи негодяя? – спросила она. – Вам ничего бы за это не было. Он оскорбил вас и первым обнажил оружие. А теперь вы обзавелись лютым врагом, который вполне способен нанести удар исподтишка.

Штурман беззаботно пожал плечами:

– Вы плохо знаете людей, юноша. Этот щенок, получив трепку, будет лизать мне руку и вилять хвостом. Конечно, можно было его прикончить – никто бы не расстроился. Но Господь сказал: «не убий».

Он торжественно воздел палец.

– И вы никогда никого не убивали? – уныло спросила Летиция, должно быть, вспомнив застреленного разбойника с большой дороги.

– Отчего же, много раз. В нашем мире без этого, увы, не проживешь.

– А заповедь?

– У меня строгое правило. – Штурман горделиво тронул ус. – Истребил живую душу – произведи на свет другую. Тогда Бог тебя извинит. Я веду очень точный счет. За свою жизнь мне пришлось прикончить восемнадцать человек, а детей у меня в разных портах от Вера-Круса до Риги родилось семнадцать. Так что на сей момент я в долгу перед Всевышним на одного покойника, но скоро расплачусь по векселю – пять моих баб беременны.

Моя питомица была потрясена такой бухгалтерией.

– Семнадцать детей?! И о всех вы заботитесь?

– Упаси Боже. Я даже не знаю, сколько из них живы, а сколько померли. Это уж не моя забота. Если ребенок понадобился Господу, я тут ни при чем. Но вы не думайте, приятель, что у Гарри Логана нет сердца. У меня в Форт-Рояле, на острове Мартиника, растет любимый сын, малютка Джереми. – Ирландец всхлипнул. – К нему и только к нему стремится мое сердце!

Личностей, подобных Логану, я, пожалуй, еще не встречал. Приятельство моей питомицы со столь неординарным человеком, пожалуй, можно только приветствовать.

Однако больше всего нам повезло с соседом по каюте. Притом что началось это знакомство довольно пугающе.

Как я уже рассказывал, в первый день плавания мы видели капеллана лишь издалека. Ночь он провел на верхней койке, всего в трех или четырех футах над Летицией, но, пребывая в болезненном состоянии, она опять-таки не перемолвилась с монахом ни единым словом.

Первый их разговор состоялся лишь наутро, когда моя питомица (со мной на плече) вернулась к себе после завтрака.

Служитель Господа сидел верхом на каронаде, занимая собою почти все свободное пространство конурки. В руках у него была старинная книга. Я с удивлением воззрился на обложку (то были «Опыты» Монтеня в знаменитом издании 1596 года – не самое обычное чтение для монаха); францисканец с не меньшим удивлением воззрился на нас. Я думал, что дело в моей скромной персоне, но, как оказалось, ошибся.

– Здравствуйте, святой отец, – почтительно поздоровалась Летиция. – Я судовой лекарь Люсьен Эпин. Прошу извинить, что давеча не спросившись занял нижнюю койку. Вам в вашей рясе забираться наверх неудобно. Если хотите, я перетащу свою подушку и одеяло наверх…

– Бог мой, – перебил ее капеллан. – Зачем?!

На его изрезанном морщинами лице сияли яркие, нисколько не выцветшие с возрастом голубые глаза.

– Чтоб вам было удобней.

– Я не о том. Зачем вы проникли на корабль, переодевшись в мужское платье, дочь моя? – понизив голос, спросил он. – Поступок опрометчивый и очень рискованный!

Я чуть не свалился со своего излюбленного места, а девочка вскрикнула. Мне сбоку было видно, как кровь отливает от ее щеки:

– Как вы… Кто вам… – залепетала она дрожащим голосом. – Капитан, да?

По уверенному тону францисканца было ясно, что отпираться не имеет смысла.

Оглянувшись на занавес, монах взял ее за руку, усадил рядом с собой и перешел на шепот:

– Из ваших слов я делаю вывод, что капитан Дезэссар посвящен в тайну. Это уж совсем удивительно. Конечно, моряки менее наблюдательны, чем я, потому что у них другое ремесло, но все же любая случайность может вас выдать, и тогда…

Он покачал головой.

– Неужели во мне так легко распознать женщину? – испуганно спросила она.

Капеллан снял с нее шляпу и парик. Оценивающе оглядел, подумал.

Я теперь сидел на верхней полке и тоже рассматривал свою подопечную.

Руки, конечно, тонковаты. Но для будущего хирурга это нормально.

Ступни маловаты, однако грубые башмаки до некоторой степени маскируют этот недостаток.

Слишком деликатная шея – это да. Но у юнги Ракушки примерно такая же.

На мой взгляд, лекарь Эпин выглядел вполне убедительно.

– Не знаю, – наконец молвил монах. – Мое ремесло состоит в том, чтобы видеть в людях не внешнюю оболочку, а внутреннюю суть. У меня не совсем такой взгляд, как у других. Возможно, миряне не замечают совершенно немужского трепета и чудесной нежности в вашем взоре. Хоть это самое первое, на что обращаешь внимание. Однако расскажите, дитя мое, что понудило вас пуститься в столь опасное приключение? Должно быть, какая-нибудь любовная история?

Францисканец произнес это с такой ласковой, снисходительной улыбкой, что я сразу перестал его бояться. И Летиция тоже.

Опустив голову к самому плечу капеллана, она рассказала всю правду.

Он слушал, кивая. Время от времени крестился, перебирал четки, шептал Имя Господне, а если она запиналась, ободряюще поглаживал ее по стриженной макушке.

Признавшись в том, что ничего не понимает в медицине и ужасно боится, вдруг кто-нибудь поранится или заболеет, Летиция горько расплакалась и больше уж не могла говорить связно. Все всхлипывала, каялась в себялюбии, легкомыслии, обмане и повторяла: «Что мне делать? Что мне делать?». Прорвалось напряжение последних дней. Достаточно было всего нескольких участливых слов, чтобы внутренняя защита моей девочки дала трещину. Я подпрыгивал на койке, сочувственно клекоча. Капеллан издавал примерно такие же звуки.

Дав рассказчице выплакаться, он вынул из широкого рукава рясы платок и заставил Летицию высморкаться.

– Не казните себя. Вы прибегли к обману из благих побуждений. Если это и грех, то небольшой, а к небольшим грехам Господь снисходителен. Вы же Ему особенно милы, в том у меня нет ни малейших сомнений.

Монах лукаво улыбнулся:

– Не верите? Так я вам сейчас предъявлю неопровержимое доказательство Божьей милости. Знаете, кем был смиренный брат Астольф, то есть ваш покорный слуга, перед тем, как принял постриг? Университетским хирургом в городе Ренне.

Он засмеялся, радуясь ее изумлению.

– Если вы готовы учиться медицинским наукам, я буду наставлять вас.

Это, действительно, было чудо и дар Божий!

Летиция раскрыла рот, не в силах произнести ни звука, а я, наоборот, разразился радостным кличем.

– Попугай у вас глуповат, – заметил брат Астольф, несколько омрачив мое о нем впечатление. – Чего он испугался? А еще говорят, что птицы способны чувствовать настроение людей.

Моя питомица, увы, за меня не вступилась. Она даже не взглянула в мою сторону.

– Почему ни арматор, ни капитан не знают о вашем прошлом? – спросила она, еще не до конца поверив в такую удачу. – Врач и священник в одном лице! Любой судовладелец был бы счастлив заполучить подобного члена команды!

– Я больше не лечу людей. Вначале я пробовал совмещать старую профессию с новой, но врачевать тело и врачевать душу – вещи совсем разные, они плохо между собой совместимы. В конце концов мне пришлось сделать выбор в пользу мисси более важной. Ведь самые опасные болезни таит в себе именно душа. И нередко бывает, что ради ее исцеления приходится жертвовать здоровьем тела. Возьмите, к примеру, хоть обет целомудрия, который вынуждены соблюдать католические священники, дабы ослабить свою телесность и укрепить духовность. Это насилие над человеческой природой, за которое мы, представители духовного сословия, расплачиваемся недугами предстательной железы. – Францисканец засмеялся. – Но, уверяю вас, трудности мочеиспускания – малая плата за освобождение от уз чувственности. Кстати говоря, у нашего артиллериста Кабана застарелая аденома простаты. Он обязательно обратится к вам а помощью. Я научу вас делать лечебный массаж, это нетрудно. Гораздо тяжелее избавить мсье Кабана от болезненной алчности и врожденного недоброжелательства, главных недугов этого человека. Мэтр Салье по прозвищу Клещ страдает язвой желудка, от чего неплохо помогает шалфеевый декокт. Однако куда худшая язва, именуемая черствостью, разъедает не живот, а душу королевского писца, и тут, боюсь, помочь гораздо труднее.

Монах печально вздохнул и перекрестился.

– Знаете, сын мой (давайте я буду назвать вас так, чтобы не сделать случайной оговорки при посторонних), я до того поглощен тайнами духовной природы человека, что начисто утратил интерес к его физической конституции. Ибо тут вечное, а там всего лишь тленное. Однако без искреннего интереса к тленному, к слабой плоти невозможно быть хорошим лекарем. Я дал обет во имя своего монашеского служения отказаться от служения врачебного. Иногда мне, увы, приходилось нарушать эту клятву, потому что очень уж всех жалко, но я верю и знаю, что молитва – средство более эффективное, чем целебные травы или кровопускание.