Бирюк - Галина Валентиновна Чередий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Торопливо покинув кабинет следока, Сашки ни в коридоре, ни на улице не застал. Как и предчувствовал. Набрал Боева.
— Где?
— Колян, я пытался ее остановить. Она меня послала. И мужика, что пахан ее прислал, тоже. Не хватать же мне ее было на улице!
— Где?
— Сказала — домой еду. Я проследил. Сижу перед подъездом. Этот тоже рядом пасется.
И продиктовал мне адрес.
— Что-то ты недорабатываешь, видать, Шаповалов, если Алька моя аж бегом к своему соплежую первым делом побежала, только от тебя вырвалась, — раздался язвительный голос Ольшанского за спиной.
Я старших уважаю. И больных людей и пальцем не трогаю. Но, блядь напросился. Бить не буду, уебищно это, но сказать все скажу.
— Слышь, Иван Палыч, выйдем на улицу на два слова.
— Да ты никак оборзел совсем, парень? — изумился он, но пошел вперед, явно демонстрируя, что в любых обстоятельствах именно он тот, кто решает, куда идти. Вожак, мать его раз так. Типа мне сейчас на эти иерархические бредни не глубоко пох. — Уж не морду ли мне бить собрался?
— Был бы ты помоложе и поздоровее — даже не сомневайся.
— А, значит, высказать мне, какой я гад, желаешь? Ну-ну, валяй, — ухмыльнулся он высокомерно.
— А тебе прям честно или пощадить твою непомерную гордыню? — процедил я, становясь перед ним на улице.
— Гордыня, Шаповалов, — это когда точно не знаешь, чего стоишь и добился в этой жизни. А это не мой случай.
— Считаешь, дочь твоя любит тебя за то, чего ты стоишь? — Я потер пальцами, давая ему понять, что имею в виду чисто бабло, и у моего собеседника чуть дернулась щека. — И пока единственное, чего ты, мужик, добился на моих глазах, — это чуть не угробил ее этим представлением со смертью-воскрешением.
— Не преувеличивай, — огрызнулся он.
— Ты, блядь, совсем слепой или деревянный, Ольшанский? — немалого труда стоило не зареветь на него зверем. Но такое с ним бесполезно. Слушать не станет, только использует как повод усилить конфронтацию. А как бы мне ни хотелось его тупо и кратко на хуй послать из наших с Сашкой жизней, я понимал, что это невозможно. Будем дрессировать, прости господи. — Да ты ей нервов на три четверти жизни вперед сжег!
— Ты еще мне сопли распусти тут. Бабы — они бабы и есть. Им нервничать да истерить — что с горы катиться. Самой природой положено, и ничего такого для них в этом нет. Разве что знать им надо поменьше. Я же не зверь какой — дочь родную нарочно мучить. Если бы можно было так же быстро и без ее участия, то так бы и сдел…
— А догадаться в таком случае меня во все посвятить не дошло? Если ты такой провидец и рассчитывал выманить крысу нашим выездом, то мог меня предупредить. Меня одного! Я бы Сашке не стал про твою недосмерть и упоминать. Одно дело ей испугаться по факту нападения. Минута, толком ничего и не поняла бы. А другое… Как можно не увидеть, что ты с ней этим…
— Да все я видел, умник! Но еще я знаю, что починили меня доктора ненадолго. И я должен знать, с кем реально дочь оставлю.
— Со мной. Без вариантов. Если думаешь, что отпущу… подумай еще раз и на этом и расслабься.
— А еще я вижу, — гнул свое Ольшанский, типа и не замечая моих слов, — что ты, конечно, весь из себя герой, оберегающий сейчас, пока все вокруг дочки моей хреново. А что будет, когда нормальная жизнь у вас начнется, а? Я же таких, как ты, знаю как облупленных. В вас хрень сидит, что жрет заживо, когда все ровно да спокойно. Вам обычной жизнью не живется. И что тогда? Влезешь куда, а дочке моей опять горюй?
А интуиция у него все же работает. Было во мне такое дерьмо. Было. Но еще до того, как мы с Сашкой в том лесу пересеклись, я намерен был измениться. Да, выбрал не ту женщину. Потому ничего и не вышло. Еще и свадьбы не было, а во мне что-то муторное бродить начинало. Загонял я его вглубь. Над собой типа, сука, работал. Потому что с Анькой я хотел измениться ради своей спокойной жизни. Сейчас, по здравому размышлению, это осознаю. А с Сашкой — ради нашей с ней. На сто из ста процентов больше причин. Почему уверен? Потому что заявись Корнилов ко мне прежнему со своим предложением пошпионить, и я бы в ту же минуту с ним усвистал, только меня и видели. Да я бы и сам поперся на амбразуры, только бы просох достаточно. А теперь… Катюха, прости ты меня, херовый я брат, но внезапно появилась у меня задняя скорость. Да, я пойду с капитаном, но потому что должен. Тебе, Боеву с Камневым, совести своей. Должен как друг, старший брат и как нормальный человек. Должен не в принудиловку-обязаловку. Но и никакая слепая ярость монстра или гребаное пламенное сердце героя меня вперед бездумно не несет. Больше нет. Теперь у меня есть надежный якорь и огнетушитель. Во всем, что касается остального мира. Относительно любого обидчика моей солнечной девочки все остается по-прежнему. Тронь кто, причини хоть каплю боли — порву нах! И в этом смысле ее отец не исключение из общих правил.
— Ты меня не знаешь, Иван Палыч. И мне на это похрен. Я на тебя впечатление производить, доказывать тебе чего не собираюсь. Ты на моем горизонте существуешь только потому, что моей Сашке отец.
— Не зарывайся, Коля…
— Я не закончил! Отец, как по мне, такой, какого бы к ней и близко не подпускать. Что я делать и намерен…
— Да ты охренел?
— Не охренел, а ставлю перед фактом: ранить Александру больше не позволю. Чем такой отец, лучше уж сиротой быть!
— Я тебе сейчас по роже…
— Впредь все ваше общение будет только в моем присутствии, и если мне только покажется даже, что ей неприятно, то хрен ты опять скоро дочь увидишь, Ольшанский. И так будет до тех пор, пока не научишься чувства ее беречь, считаться с ней, а не выпячивать это свое блядское «баба — она баба и есть, и так проглотит и стерпит».
— Да ты кем себя возомнил, щенок? Мне указывать, как и сколько с дочерью родной общаться?
— И с внуками, когда они появятся, — сухо кивнул я, игнорируя так
