СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Любинька… она не поймет его. Жалость пронзила Николая. Его отказ убьет ее… Его же уступка убьет его.
Впервые в жизни изменил он себе внутреннему, надеясь, что верность внешняя вознаградит его за измену самому себе. Однако, для столь высоких натур нет оправдания. Кому многое дано, с того многое спросится. Наказание последовало тотчас же. Оно раскручивалось с неумолимостью рока и стало гибельным для обоих.
Предложение было послано письменно и принято благосклонно. Отныне Николай Станкевич числился официальным женихом Любови Бакуниной.
Теперь в его квартире на правах будущего родственника со всеми удобствами поселился Мишель. Сама Любаша просила брата поберечь ее любимого.
— Мишенька! Будь его ангелом-хранителем! Не оставляй его, — умоляла она.
Долго просить не пришлось. У Станкевича Мишелю было привольно. Можно валяться по диванам с растрепанной "Феноменологией" Гегеля, дымить на весь дом подобно самоварной трубе, засыпать табаком опрятные комнаты.
Николай покашливал, но терпел. И грустнел, грустнел.
Между тем, любовь и помолвка Станкевича взволновали молодой круг.
С юношеской самоуверенностью, если не с нахальством, взялись добры-молодцы от философии судить да рядить о женихе и невесте, согласовываясь с последними постулатами Гегеля и Шеллинга. Белинский слушал с горячим вниманием, но вступал неохотно, больше помалкивал, Васенька Боткин, "свят человек", не знакомый ни с одной из сестер Мишеля, вообще был нем как рыбка, зато громогласно и поминутно вторгался в святая святых будущий деверь.
— Эта любовь совершенно переродила твою индивидуальную жизнь в абсолютную, — снисходительно всматривался Мишель в Николая. — Я знал это в теории, теперь вижу на практике.
Принужденно улыбаясь, Станкевич уводил разговор в сторону. Но Мишель с убийственным самодовольством преследовал его, как зайца.
— Я утверждаю, друзья, что в нем говорит сейчас нечто святое, нечто сверхчеловеческое. И, на мой взгляд, тот, кто любит, гораздо лучше того, кто не любит. Я же вижу — эта любовь заполнила все твое существование, ты любишь просто.
Напрасно Станкевич пытался от него заслониться.
— Чувство и выражается просто. Ни в одном стихотворении Пушкина нет вычурного слова, необыкновенного размера, а он — поэт. Скажи-ка лучше, Мишель, как поживает твоя сестра Дьякова?
— Я посылаю Вареньку с сыном в Карлсбад, подальше от мужа.
— В самом деле? Она едет за границу? Без мужа? Как скоро?
— Как только мне удастся оформить им заграничный паспорт.
— Ты собираешься в Петербург?
— На той неделе. Кстати, Николай… отец торопит со свадьбой, не верит в твою болезнь. И, конечно же, подозревает во всем этом мои козни, ибо, по его словам, эгоизм — естественнейшая наклонность моего характера. Ха-ха-ха.
Мишель и в самом деле уехал в столицу хлопотать о паспорте и о разводе сестры.
Тем временем Станкевичу становилось все хуже. В тяжком сознании совершенной неизвестности, совершенного сомнения он не верил ни себе, ни своей любви, ни возможности для себя какого бы то ни было счастья. И уже не хотел его.
— Verioso, друг мой! Будь моей совестью, — они сидели с Белинским вдвоем у камина, который часто горел в эту зиму наравне с печами, чтобы просушить стены и воздух в комнатах. — Выслушай меня. Тебе ведь известно, что я … я умею, в случае надобности, стать выше себя и заставить молчать свое чувство.
— Ты сомневаешься в ней или в себе?
— О, как можно в ней! Она любит, она дышит своим чувством, горячо свято любит. В себе, единственно в себе. Я допустил ужасную ошибку.
Белинский отвернулся от него, покашлял. Он был простужен, глаза его слезились. Потом сказал с нежностью.
— Ты любишь, Николай. Мы сами гасим любовь своими анализами. Надо унять Мишеля. Этого не вынесет ни одно чувство!
Тихо вошел слуга с зажженным трехсвечным канделябром, поставил его на стол, задернул занавеси на окнах. Ушел, плотно притворив за собою дверь.
Станкевич посмотрел ему вслед и словно забыл отвести взгляд.
— Не любишь женщину — откажись на пороге церкви! — тихо произнес он ответ на собственные мысли.
Это были главные слова. Белинский остро взглянул на него и внутренне содрогнулся. Сколько душевных мук потребовалось Николаю для такого решения! Он молча смотрел в огонь, мучимый ранами своего друга.
— Я никогда не любил, — невесело продолжал Станкевич. — Была прихоть воображения, потеха праздности. Теперь я увидел, что прежде и не думал о последствиях, и почувствовал, что еще молод и не созрел для такого шага. Действительность есть поприще настоящего сильного человека. Слабая душа живет по ту сторону мира, в стремлении неопределенном, занимая оборонительное положение. Вот почему искусство, театр становятся для меня божеством: прекрасное в моей жизни не от мира сего.
Белинский улыбнулся с нежностью.
— Повремени отчаиваться, Николай. Все может вернуться и перемениться, Рассеются черные болезненные думы, и мы еще покричим "Горько!" на вашей свадьбе.
Прикрыв веки, Николай качнул головой.
— Здоровье мое грошовое! Ты еще не знаешь о моем состоянии, но, может быть, догадываешься.
Белинский дрогнул зрачками. Николай вздохнул.
— Женщина, чем выше, чем святее, тем наклоннее к ошибкам. Позднее разочарование — лучше забыть об этом, — голос его был глубоко несчастен. — Мишель сказывал мне, что в начале совместной жизни его сестра Дьякова была готова на самоубийство. Ужасно было слушать.
— Как смел он говорить об этом?!
— Он… у него слишком близкая откровенность с женщинами… Я раздражен на него. У меня к нему злое чувство, словно… знаешь ли… словно он меня убивает. А я … я в состоянии был бы перенести самые ужасные человеческие страдания, но знать, что другие страждут через меня и — еще ужаснее — сомневаются, в состоянии ли я, один я с моею любовью вознаградить, составить счастие … ах, как все это нестерпимо тяжело.
Друзья надолго замолчали. Пламя, вспыхивая и потрескивая, освещало их молодые умные лица, глубокую думу и грусть в глазах.
— Ты болен, Николай, от сомнений в любви. Ты любишь, но сомневаешься в своей способности любить, — мягко проговорил Белинский.
— О, нет, уже нет. Сколько прекрасного развития, сколько святости имеет Любинька! Если бы раньше, тогда, давно, когда я был у них впервые! Тогда я любил, да, нежно, страстно любил! А сейчас я вправе спрашивать себя — отчего ты ее больше не любишь? Или я вовсе не могу любить?
Они вновь замолчали. От камина струилось благотворное тепло, обгоревшие поленья в нем рассыпались в угли и светились, как драгоценные каменья.
Белинский снова закашлялся. Станкевич внимательно посмотрел на
