СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ - Лина Серебрякова

Он со стоном рванул одежду на груди и уронил руки на колени.

— С течением времени, он, возможно, и переменился бы, — возразил Мишель. — Сам же говорил, что Гете с возрастом…

Белинский чуть не задохнулся и закричал в голос.

— Никогда! Далеко кулику до Петрова дня! Галиматью второй части Фауста Пушкин не написал бы и в старости.

Все молчали. Станкевич посмотрел на грустные лица друзей.

— Ценить поступки великого человека на основании какого бы то ни было закона для меня отвратительно. Он умер не пóшло. Если он и жертвовал жизнью предрассудку, все-таки это показывает, что она не была для него величайшим благом. Я примирен с Пушкиным. Спокойствие было не для него: мятежно прожил, мятежно умер.

— Согласен, — отозвался Бакунин.

Белинский вскочил.

Тон Мишеля вновь задел его. Ему хотелось ответить резкостью, накричать, наговорить, хотя он и ненавидел порой до бешенства свою потребность выговариваться обо всем, что было на душе, часто сдерживался, давился потоком собственных слов. Но не сейчас.

— Чиновники и офицеры ровно ничего великого в Пушкине не видят! Не всякому дается поэзия Пушкина и трудно открывается, потому что в мир пушкинской поэзии нельзя входить с готовыми идейками.

Он говорил отрывисто, он, беспорядочно размахивая руками, похожий на неказистого деревенского мужичка.

— Обилие нравственных идей у него бесконечно. И бесконечна грусть, как основной элемент поэзии Пушкина, этот гармонический вопль мирового страдания, поднятого на себя русским Атлантом… И эти переливы, и быстрые переходы ощущений, эти беспрестанные и торжественные выходы из грусти в широкие разметы души могучей, здоровой и нормальной, а от них снова переходы в неумолкающее рыдание мирового страдания…

Он говорил и кричал, ни на кого не глядя, пока не иссяк и молча засел в углу возле заледеневшего плачущего окошка.

— Говорят, жена его… — начал Мишель.

Станкевич решительно воспротивился этим словам.

— Не хочу обвинять и жену его. В этом событии какая-то несчастная судьба.

"Несчастная судьба"…

Мог ли предположить Николай Станкевич, что и его судьба, и судьба той, перед которой благоговело его воображение, уже накренились под гнётом все того же светского предрассудка!

…

… Александр Михайлович хмурился. Суставы ломило, словно к дождю, зима выдалась хлипкая, на полях темнели обширные бесснежные пятна… Худо, худо. Но разве замечал он погоду раньше, в золотые дни юности? Рим, Турин, Париж… разве там не было дождей и гроз?

— Не погода, а годы, — вздыхал старик.

Зрение его угасало, болели ноги, день ото дня полнилась душа тягостными предчувствиями. Дочери, голубки его, скучали в имении, точно в золотой клетке. Любиньке шел двадцать шестой год, Танюше двадцать третий, Александре тоже стукнуло двадцать. Взрослые, взрослые женщины. Умри он сейчас, что с ними будет?

Закрыв глаза, он тихо стонал от боли.

Без сомнения, супруга, Варвара Александровна, заменит его, как сделала это его мать, Любовь Петровна, после кончины батюшки Михаила Васильевича.

Так, да не так! Старший сын, Мишель, не оправдал никаких надежд. Несчастный малый! Он-то и является причиной всех бед. С его страстным, заразительным красноречием и полной беспомощностью в практической жизни он несется к пропасти сам и увлекает других. Слепой ведет слепых. Что с ним будет? Эта философия, эти друзья, праздная жизнь — как это не похоже на устои жизни деятельной, полезной и благородной!

Один Станкевич выделяется среди всех.

Александр Михайлович стесненно перевел дыхание.

Переписка его дочери с молодым человеком почиталась им предосудительной. Сказать прямее, она была оскорбительна для чести всего семейства. Как в отдаленные годы его юности, так и ныне, надеялся он, обмен письмами и записками допускался лишь между женихом и невестой.

Помолвки же никакой не было, молодые люди объяснились наедине.

Без родителей…

Старик вздохнул еще тяжелее. Больше месяца он, отец, потворствует недопустимым вольностям, позволяя своей дочери питать ни на чем не основанные надежды. Не пора ли, как говорится, употребить власть и выяснить намерения этого юноши? Что он думает и говорит в своем кругу? Не является ли его дочь предметом недостойной игры?

К огромному своему огорчению, он готов препятствовать любому делу, в котором участвует его старший сын. Да, да, как ни прискорбно!

Вздрогнув, он позвал жену в приоткрытую дверь кабинета.

— Напиши, мой друг, письмо в Москву, для милейшего Николая Александровича Станкевича. Я надиктую.

Варвара Александровна появилась с шалью на плечах.

— Ни-ни. Не вспугни.

— Именно? — Александр Михайлович не ожидал отказа.

— А ты не чуешь? Благодать их проливается на всех нас. Варвара помирилась с мужем. Танюша весела. Мальчики в гимназии не бунтуют, но готовятся в университет. И все Станкевич…

У Александра Михайловича нервозно дрогнула щека.

— Станкевич — разрушитель дамских сердец. Я обнищал глазами, но дух мой зряч. Я вижу скрытое. Сестры далеко не просты в сей истории!

Портреты предков сумрачно глядели со стен.

— Остерегись, Александр. Любинька никогда не была так счастлива.

— Я надиктую. Записывай.

Прочитав послание, Станкевич вспыхнул. С отменной придворной вежливостью старый аристократ напомнил ему о приличиях, которые всеми благовоспитанными людьми наблюдаются и без которых никакое общество существовать не может.

В тот же день в Премухино ушел ответ. Николай Станкевич извещал Александра Михайловича Бакунина о том, что безусловно признает правоту его слов, понимает его беспокойство и приносит глубочайшие извинения за то, что стал невольной причиной его волнений, однако, без согласия своего батюшки он никогда не решится на столь важный шаг.

Тогда же ушло и письмо к отцу в Воронежскую губернию, в имение Удеревку с просьбой благословить его брак с девицей Любовью Александровной урожденной Бакуниной.

Отправив послания, Николай в изнеможении откинулся на спинку стула и погрузился в созерцание своей души. Вмешательство Бакунина-старшего уподобилось пушечному ядру, влетевшему в оранжерею и внезапно поразившему хрупкое цветение его нежности к Любаше, озаренное ее взаимностью.

Рано, слишком рано! Любая определенность, тем более подневольная, возникшая раньше времени, губительна.

Три сокрушительные недели, протекшие в ожидании родительского благословения, превратили молодого поэта в больного обессиленного человека.

Слов нет, зима в тот год выдалась малоснежная и сырая. Даже крещенские морозы не ударили, не затрещали как встарь, но лишь вызвездили на Москвой высокое зимнее небо. И вновь зачастили оттепели, мокрые полу-снежные дожди. Не они ли унесли здоровье?

Ах, если бы воспротивился его отец! Но Станкевич-старший во всем полагался на своего разумного, такого необыкновенного, сына. Его согласие не замедлило.

Николай замер с письмом в руке, слушая, как расползается по душе горестное едкое предчувствие. Еще не поздно отступить! И пусть падет на его голову позор бесславия, крушение в глазах