Пять поэм - Низами Гянджеви

Шапур второй раз едет за Ширин

Хосров во время пира сообщает Михин-Бану весть, принесенную ему Шапуром. Он решает отправить Шапура в свой родной город за Ширин. Шапур уезжает. Он находит Ширин в построенном для нее замке и поражен тем, что замок стоит среди бесплодных скал. Ширин рассказывает ему о кознях наложниц Хосрова. Ширин и Шапур отправляются в Берда'а.

Хосров узнает о смерти отца

Чуть опьяненный шах вздремнул; мечтает он: Его благой удел свой позабудет сон. И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане, И развернул Слону рассказ об Индостане. [180] «Где шах? Один взирай на все его края. Ему лишь посох дан, уж нет ему копья! Владыка мира, верь, уж не увидит мира, А ты — владычествуй, тебе дана порфира». И приближенные, а было их не счесть, Друг другу не сказав, ему послали весть. «Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье. Мир выскользнет из рук, опасно промедленье. Хоть в глине голова, — ты там ее не мой. Хоть слово начал ты, — умолкни, как немой». Когда Хосров узрел, что дней круговоротом Он трону обречен и горестным заботам,— Постиг он: с и́ндиго хранит поспешный рок Бакан, и уксус дней от меда недалек, И воздух, что родят земли неверной долы,— То шершня кружит он, то в нем летают пчелы. Опала, почести, любовь, и злость, и яд С напитком сладостным — все это дни таят. Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом? Твой камень много чаш одним ломает взмахом. Кто скован бытием — идет путями бед. Покой — в небытии. Пути другого нет. Брось на ветер скорей свой груз напрасный — душу! Замкни темницу зла, моря забудь и сушу. Весь мир — индусский вор; чтоб он не отнял кладь, Чтоб не скрутил тебя — с грабителем не ладь. Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке. Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл. Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал? Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде, Когда все почки их разломятся, — не прежде. Пока не сломит рок согнувшийся хребет,— Он снадобья не даст для исцеленья, нет! Наденешь саван ты, зачем же — молви толком,— Как шелковичный червь, ты весь облекся шелком? Зачем роскошество — носил бы полотно. Тебя в предбаннике разденут все равно. В простой одежде будь, она пойдет с тобою, Пока ты бродишь здесь, дорогою любою. Ты отряхни подол от множества потреб, Доволен будь, когда один имеешь хлеб. Творить неправду, мир, намерен ты доколе? Тебе — веселым быть, мне — корчиться от боли? Я в горе — почему ж твой слышится мне смех? Я свержен — и тебе я не хочу утех. Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница! В пшенице той ячмень сгнивающий таится. Пшеницы я зерно, и желт я, как ячмень, Пшеницы вкус забыл, измолот что ни день. Довольно предлагать да прибирать пшеницу! А мне — быть жерновом, перетирать пшеницу! Была б ячменная лепешка, хоть одна, Я разговлялся б ей, как по ночам луна. О Низами! Из дней уйди ты безотрадных, Весь этот грустный мир оставь для травоядных. Питайся зернами да езди на осле. Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле. Ты — ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу. Ведь ослики — не снедь. Их ценят за работу.

Хосров восходит на трон отца

Когда промчалась весть, что царствованья груз Велением творца сложил с себя Ормуз, Шах, в юном счастии не ведавший урона, В столице поднялся на возвышенье трона. Хоть в мыслях лишь к Ширин влекла его стезя, Все ж царство упустить наследнику нельзя. То государства он залечивал недуги, То взоры обращал он в сторону подруги. И за строительство его уж люди чтут, Уж много областей он охранил от смут. В несчастья вверженных залечивалась рана: Шах справедливостью затмил Ануширвана. Но вот закончились насущные дела, Опять к любви, к вину душа его влекла. Мгновенья не был он без чаши, без охоты. Когда ж он о Ширин вновь полон стал заботы — Спросил придворных он, что слышали о ней. Ему ответили: «Уже не мало дней, Как из дворца, что там, где сумрачно и хмуро, Она умчалась прочь. С ней видели Шапура». Круговращеньем бед внезапно поражен, Шах небо укорял. Но что мог сделать он? Воспоминания он предавался негам, И черный конь прельщал его горячим бегом. Как ночь его Шебдиз, ну, а луны — все нет! Он камнем тешился, но помнил самоцвет.