Счастливчики - Хулио Кортасар

— А вот Персио способен был бы нас убедить, что в определенном плане мед может быть одним из самых горьких видов дегтя. Однако не будем выходить в гиперпространство, как он любит говорить. Я думаю, эта тревога, которую я испытываю в последнее время… В ней нет ничего интересного, никакой метафизики; просто это слабый сигнал… Это беспокойство, ничем не оправданное, мне немного странно, для него нет повода. И именно отсутствие повода вместо того, чтобы успокоить, внушает мне тревогу, потому что, знаете ли, я, в общем-то, верю в себя.

— И вы отправились путешествовать, чтобы защититься от этой тревоги?

— Пожалуй, защититься — слишком громкое слово. Никакой особой угрозы нет, и, к счастью, моя судьба мало похожа на обычную участь аргентинской женщины с детьми. Я не обзавелась так называемым семейным очагом, и, возможно, сама больше всех виновата, что разрушилось даже то, что было. Мой муж никак не мог понять, почему меня не приводит в восторг новая модель холодильника или отдых на Мар-дель-Плата. Мне не следовало выходить замуж, только и всего, но я вышла, были причины, например — мои родители, они так свято верили в меня… Теперь их уже нет на свете, и я свободно могу показывать свое истинное лицо.

— Но вы не производите на меня впечатления так называемой эмансипированной женщины, — сказал Медрано. — И даже мятежной, в буржуазном понимании этого слова. Не похожи вы, слава богу, и на общественную деятельницу или на члена Клуба матерей. Интересно, я не могу поместить вас ни в одну из этих клеточек и даже, по-моему, не жалею об этом. Образцовая жена и мать…

— Да, я знаю, мужчины в страхе отступают перед слишком образцовыми женщинами, — сказала Клаудиа. — Но лишь до того, как женятся на них.

— Если за образец принимать ту, у которой обед готов в четверть первого, пепел стряхивается только в пепельницу, а по субботним вечерам — непременный выход в кино, думаю, я бы одинаково отшатнулся от этого образца и до, и после брака, кстати говоря, совершенно невозможного для меня именно по этой причине. Не думайте, я не любитель богемы или чего-либо подобного. И для галстуков у меня есть специальный гвоздик. Это гораздо серьезнее, просто я боюсь, что женщина… образцовая, пропадает как женщина. Мать Гракхов знаменита своими сыновьями, а не сама по себе; история была бы гораздо тоскливее, если бы все ее героини набирались только из таких женщин. А вы сбиваете меня с толку, потому что в вас есть серьезность и уравновешенность, которые никак не сочетаются с тем, что вы мне рассказали о себе. К счастью, поверьте, потому что эта уравновешенность обычно приводит к заунывности и скуке, особенно во время плавания в Японию.

— О, в Японию. С каким скепсисом вы это произнесли.

— Думаю, что и вам не слишком верится, что мы туда доберемся. Скажите правду, если вам это не неприятно: почему вы поплыли на «Малькольме»?

Клаудиа посмотрела на руки, подумала.

— Совсем недавно мне уже задавали этот вопрос, — сказала она. — Совершенно отчаявшийся человек, для которого жизнь — всего лишь ненадежная отсрочка, которая может прерваться в любой момент. Этому человеку я кажусь сильной и душевно здоровой настолько, что он поверил в меня и открылся мне в своей слабости. Я бы не хотела, чтобы этот человек узнал то, что я вам сейчас скажу, потому что сложение двух слабостей может стать чудовищной силой и привести к беде. И знаете, я сама очень похожа на этого человека; мне кажется, что я подошла к тому пределу, когда самые осязаемые вещи начинают терять смысл, расплываться, отступать. Наверное… наверное, я все еще люблю Леона.

— А-а-а.

— И в то же время я знаю, что не могу его выносить, мне отвратителен даже звук его голоса, когда он приходит навещать Хорхе, когда играет с ним. Как это понять, разве можно любить человека, если от одного его присутствия каждая минута растягивается в полчаса?

— Откуда мне знать, — резко сказал Медрано. — Мои сложности куда как проще. Откуда мне знать, можно ли так любить кого-нибудь.

Клаудиа посмотрела на него и отвела взгляд. Ей был знаком этот угрюмый тон, каким он вдруг заговорил, этим тоном говорили мужчины, когда их раздражали тонкости, которых они не могли понять, а главное — принять. «Решит, что я истеричка, — подумала она без сожаления. — И возможно, будет прав, не смешно ли рассказывать ему такие вещи». Она попросила сигарету, подождала, пока он поднесет ей огонь.

— Разговор этот — довольно бессмысленный, — сказала она. — Когда я начала читать романы, а надо сказать, начала я их читать еще в детстве, у меня с самого начала возникло ощущение, что диалоги между людьми — почти всегда смешны. И вот по какой причине: в силу любого, самого несущественного обстоятельства эти диалоги могли не получиться или вообще не произойти. Например, если бы я осталась у себя в каюте, а вы решили выйти на палубу вместо того, чтобы прийти пить пиво. Стоит ли придавать значение тому, что люди обменялись словами в силу самой нелепой случайности?

— Беда в том, — сказал Медрано, — что это легко можно распространить на все проявления жизни, и даже на любовь, которая мне и по сей день кажется вещью самой серьезной и неотвратимой. А принять вашу точку зрения означает более легкое понимание жизни, всего лишь как игру абсурда.

— Очень может быть, — сказала Клаудиа. — Персио на это заметил бы: то, что мы называем абсурдом, на самом деле есть наше неведение.

Он поднялся, увидев входивших в бар Лопеса и Рауля. Клаудиа осталась сидеть, листая журнал, а трое мужчин, не без труда уйдя от разговора с сеньором Трехо и доктором Рестелли, отозвали бармена к стойке, в уголок. Лопес взялся руководить операцией, а бармен оказался более податливым, чем они ожидали. Корма? Дело в том, что телефон пока не работает, и мэтр сам связывается с офицерами. Да, у мэтра есть прививка, и, скорее всего, он даже прошел специальную дезинфекцию перед тем, как вернуться оттуда, а может, просто не заходил в опасную зону и переговаривался на расстоянии. Все это его домыслы, разумеется.

— Кроме того, — добавил вдруг бармен, — с завтрашнего дня будет работать парикмахерская, с девяти до двенадцати.

— Прекрасно, но в данный момент мы хотим послать телеграмму в Буэнос-Айрес.

— Но офицер сказал… Офицер сказал, сеньоры. Так чего вы от меня хотите? Я совсем недавно на этом судне, — заныл бармен. — Всего две недели назад нанялся, в Сантосе.

— Не надо автобиографии, — сказал Рауль. — Просто покажите, каким путем можно добраться до кормы или хотя бы до любого офицера.

— Мне очень жаль, сеньоры, но мои обязанности… я здесь новичок. — Он увидел лица Медрано и Лопеса, быстро сглотнул слюну. — Самое большее — я могу показать вам путь туда, но двери заперты и…

— Я уже знаю один путь, который никуда не ведет, — сказал Рауль. — Посмотрим, не тот ли самый.

Вытерев руки (и без того совершенно сухие) о полотенце с эмблемой «Маджента Стар», бармен нехотя вышел из-за стойки и пошел впереди них к трапу. Остановился перед дверью напротив каюты доктора Рестелли и открыл ее служебным ключом. Они увидели скромную чистенькую каюту, главным украшением которой была огромная фотография Виктора Эммануила III и карнавальный колпак на вешалке. Бармен пригласил их войти, скроив при этом таинственную мину, и сразу же запер дверь за ними. Рядом с койкой была почти незаметная на фоне кедровых панелей узенькая дверь.

— Моя каюта, — сказал бармен, описывая вялой рукой полукруг. — У мэтра — такая же по левому борту. Вы на самом деле хотите?.. Да, этот ключ, но я еще раз повторяю, что вам нельзя… Офицер сказал…

— Хватит, друг, открывайте, — приказал Лопес, — и ступайте обратно, наливайте пиво жаждущим старикам. Думаю, нет необходимости повторять.

— Нет-нет, я ничего не говорю.

Ключ повернулся два раза, и дверь открылась прямо на трап. «Разными путями сходят тут в геенну, — подумал Рауль. — Если только этот путь не приведет опять к татуированному гиганту, к Харону со змеями на руках…» Он пошел следом за остальными по темному коридору. «Бедный Фелипе, сидит, наверное, локти кусает. Но он для таких вещей еще слишком мал…» Он знал, что это неправда и что он лишил Фелипе увлекательного приключения, чтобы тем самым доставить себе извращенное удовольствие. «Ничего, мы найдем ему еще какое-нибудь поручение», — подумал он раскаянно.

Дойдя до поворота, они остановились. Впереди были три двери, одна — приоткрыта. Медрано распахнул ее, и они увидели груды пустых ящиков, досок, мотков проволоки. Кладовая никуда не вела. Рауль вдруг заметил, что Лусио с ними не пошел.

Вторая дверь была заперта, а третья вела в коридор, чуть лучше освещенный. На стенах висели три топорика с красными рукоятками, в конце коридора виднелась дверь с надписью: «GED ОТТАМА» и другой, буквами помельче: «Р. Pickford». Они вошли в каюту, довольно большую, заставленную металлическими шкафами и табуретами о трех ножках. Человек при виде их удивленно поднялся и отступил назад. Лопес заговорил по-испански — никакого результата. Попробовал по-французски. Рауль, вздохнув, произнес английскую фразу.