Счастливчики - Хулио Кортасар

Вооружившись ведрами с опилками, матрос-финн убирал загаженную палубу. Со стоном не то отчаяния, не то ярости Мохнатый сгреб ладонями свое лицо.

— Да не от качки это, — сказал он Нелли, которая сочувственно смотрела на него. — Это мороженое поперек встало, а я еще две лишние порции навернул… Ты-то как?

— Худо, Атилио, ой как худо… Погляди на маму, вот бедняжка. Может, ей врачу показаться?

— Какой там врач, — вздохнул Мохнатый. — Если я тебе расскажу, какие дела… Лучше не рассказывать, а то сблевнешь по новой.

— А что случилось, Атилио? Расскажи скорее. Да что же этот пароход так качает?

— Морское волнение, — сказал Мохнатый. — Плешивый объяснял нам все про море. Уй, как наклонился, так и кажется, волна нас вот-вот накроет… Хочешь, я принесу одеколон, подушишь платок?

— Нет, расскажи лучше, что происходит.

— Что происходит, — сказал Мохнатый, борясь со странным теннисным мячом, поднимавшимся к глотке. — Чума у нас бубонная, вот что происходит.

Молчание нарушил хохот Паулы, потом послышались отдельные фразы, растерянные или сердитые, ни к кому конкретно не обращенные, и Рауль попросил Медрано, Лопеса и Лусио на минуту пройти к нему в каюту; Фелипе, уже предвкушавший коньяк и мужские разговоры, заметил, что Рауль не позвал его присоединиться к ним. Не веря тому, он все еще ждал, но Рауль первым вышел из салона. Фелипе просто потерял дар речи и, чувствуя себя так, словно на глазах у всех с него свалились штаны, остался один — с Паулой, Клаудией и Хорхе, которые собирались идти на палубу. И пока они ему что-нибудь не сказали, он сорвался с места, выскочил из гостиной и побежал к себе в каюту, хорошо еще, что там не было отца. Он был в таком отчаянии и в таком замешательстве, что некоторое время стоял, прислонясь к двери, и тер глаза. «Что он возомнил? — прорезалась, наконец, мысль. — Что он о себе думает?» Он ни на минуту не сомневался, что они собрались обсуждать план действий, а его в свою компанию не приняли. Он закурил сигарету и тут же бросил ее. Закурил другую, сигарета показалась противной, и он затоптал ее ногой. А сколько было разговоров, какая дружба, и вот-те на… Но ведь когда они спускались по трапу и Рауль предложил позвать остальных, то сразу же согласился с ним, что не надо, как будто ему нравилось идти на эту авантюру с ним. А потом разговор в пустой каюте, и какого же черта было переходить на «ты», если в конце концов он выбросил его, как тряпку, и заперся у себя в каюте с другими. Зачем было говорить, что нашел в нем друга, да еще трубку обещать… Он почувствовал удушье и уже не видел край кровати, на который смотрел, его заслонили липкие лучики и полосы, — они катились из глаз, по лицу. Он в ярости провел ладонями по щекам, вошел в ванную и сунул голову в раковину с холодной водой. Потом сел в изножье постели, где сеньора Трехо положила носовые платки и чистую пижаму. Взял платок и, упершись в него взглядом, бормотал обидные слова вперемежку с жалобными. Из обиды и злости мало-помалу возникала история, как он, жертвуя собой, спасет их всех, он не знал, от чего спасет, но с пронзенным сердцем упадет у ног Паулы и Рауля и услышит, как они будут горевать и раскаиваться, Рауль возьмет его руку и в отчаянии пожмет, а Паула поцелует его в лоб… Несчастные дураки, они еще будут целовать его в лоб и просить прощения, но он будет безмолвствовать, как безмолвствуют боги, и умрет, как умирают настоящие мужчины, эту фразу он где-то прочитал, и она произвела на него тогда большое впечатление. Но прежде чем умереть как настоящий мужчина, он еще покажет этим обманщикам. Во-первых — полное презрение, ледяное безразличие. Доброе утро, спокойной ночи — и все. Они еще придут к нему, еще поделятся с ним своими заботами, и вот тогда он возьмет реванш. Вы так считаете? А я не согласен с вами. У меня свое мнение на этот счет, а какое — это мое дело. Не собираюсь, почему я должен вам рассказывать? Разве вы мне доверяли, а ведь кто первый обнаружил проход внизу? Стараешься для людей, из кожи лезешь вон, а в результате что получаешь. А если бы с нами случилось что-нибудь там, внизу? Смейтесь сколько угодно, но я больше ни для кого пальцем не шевельну. Ну, они, конечно, займутся поисками сами, это же единственное развлечение на этом говенном пароходе. И он тоже может искать сам, без них. Он вспомнил двух матросов из правой каюты, вспомнил татуировку. К этому, кого зовут Орфом, вроде бы можно подступиться, и если он встретится с ним, один… Он уже представил, как он выходит на корму, кормовые палубы, люки. Ах да, там же чума, жутко заразная, а на судне ни у кого нет от нее прививки. Нож в сердце или чума двести с чем-то, в конце концов, какая разница… Он прикрыл глаза, чтобы почувствовать руку Паулы на своем лбу. «Бедняжечка, бедняжечка», — шептала Паула и гладила его лоб. Фелипе вытянулся на постели, лицом к стене. Бедняжечка, какой смелый. Фелипе, это я, Рауль. Зачем ты это сделал? Сколько крови, бедненький. Нет, это не больно. Болят не эти раны, Рауль. А Паула скажет: «Не разговаривай, бедняжечка, погоди, сейчас мы снимем с тебя рубашку», а у него глаза будут закрыты, как сейчас, но он все равно будет видеть и Паулу, и Рауля, как они плачут над ним, и будет чувствовать их руки, как чувствует сейчас свою руку, которая сладко пробирается через одежду.

— Будь ангелом, — сказал Рауль, — и иди выступай в роли Флоренс Найтингейл[39], облегчай муки несчастным укачанным сеньорам, да и у тебя самой лицо довольно зеленое.

— Враки, — сказала Паула. — Не понимаю, почему меня выставляют из моей каюты.

— Потому, — объяснил Рауль, — что мы собираем тут военный совет. Иди, иди, моя заботливая, раздавай лекарство страждущим. А вы, друзья, входите и рассаживайтесь где можете, хотя бы на койках.

Лопес вошел последним, глядя, как Паула, изображая скуку, уходила по коридору с пузырьком чудодейственных таблеток, который ей вручил Рауль. В каюте еще оставался запах Паулы, он почувствовал его, едва закрыли дверь; сквозь табачный дым, сквозь мягкий аромат древесины до него дошел запах одеколона, свежевымытых волос и, может быть, косметики. Он вспомнил, как видел Паулу лежащей на постели в глубине каюты, и вместо того, чтобы сесть там, рядом с уже усевшимся Лусио, остался стоять у двери, скрестив руки.

Медрано с Раулем расхваливали освещение в каютах, фурнитуру самых последних моделей, на которую не поскупилась «Маджента Стар». Но как только дверь заперли и все выжидающе обернулись к нему, Рауль сбросил с себя беззаботность, открыл шкаф и достал жестяную коробку.

Положил ее на стол, а сам сел рядом в кресло, барабаня пальцами по крышке коробки.

— Сегодня, — сказал он, — мы вдоволь обсудили ситуацию, в которой оказались. При всем этом мне неизвестно в деталях мнение каждого, и, я думаю, надо воспользоваться случаем, что мы собрались здесь. Поскольку я взял слово, как выражаются в парламенте, я и начну с себя. Вы знаете, что мы с юным Трехо имели содержательный разговор с двумя обитателями здешних недр. Из этого диалога, равно как из поучительной беседы, которую мы только что вели с офицером, я вынес впечатление, что кроме явного надувательства тут кроется и кое-что посерьезнее. Одним словом, я не верю, что это простое надувательство, а считаю, что мы стали жертвой грязного дела. И не какого-нибудь рядового, а гораздо более… метафизического, прошу прощения за грубое слово.

— Почему же грубое? — сказал Медрано, в котором взыграла интеллигентская боязнь громких слов.

— Давайте разберемся, — сказал Лопес. — Почему метафизическое?

— Потому, дружище Коста, что объяснение про карантин, будь оно истинное или ложное, прикрывает нечто другое, что ускользает от нас, именно потому, что носит характер более… ну вот, то самое слово.

Лусио следил за ними с изумлением и даже подумал, уж не сговорились ли они посмеяться над ним. Его раздражало, что он совершенно не понимает, о чем они говорят, но он, покашляв, сделал вид, что внимательно слушает. Лопес заметил это и вежливо поднял руку.

— Давайте составим маленький план урока, как бы выразились мы с доктором Рестелли у себя в учительской. Я предлагаю отставить в сторону крайние предположения и взглянуть на дело конструктивно. Я согласен, что имеет место надувательство, а возможно, даже и нечистое дело, и, думаю, едва ли слова офицера кого-то убедили. Полагаю, что тайна, назовем это так, как была тайной, так ею и осталась.

— Так ведь же тиф, — сказал Лусио.

— Вы в это верите?

— А почему не верить?

— Мне это кажется неправдой от начала до конца, — сказал Лопес, — хотя и не могу объяснить почему. Потому, наверное, что необычной была посадка на судно в Буэнос-Айресе, «Малькольм» стоял у северного причала, и трудно поверить, что судно, на борту которого два случая такого страшного заболевания, могло бы так просто обмануть портовые власти.