Прометей раскованный - Снегов Снегов

Эдгар Сенжье ещё в октябре 1939 года выехал в Нью-Йорк и остался там, руководя из-за океана делами своей африканской компании.

Сенжье отдал приказ отправить в США и Англию все запасы радия, около 120 граммов стоимостью в 1,2 миллиона долларов. Он хорошо запомнил разъяснение Жолио о военном значении урановой руды. И когда стало ясно, что французское правительство не торопится приобрести уран, Сенжье распорядился отправить за океан всю руду, скопившуюся на складах обогатительной фабрики радиевого завода в Оолене. Война сорвала и этот план. Для бельгийской урановой руды не хватило тоннажа — и она вся досталась немцам.

Теперь Сенжье заботился лишь о том, чтобы богатства Шинколобве не попали в руки фашистов, если они вторгнутся в Африку, а такую возможность нельзя было исключить. И вскоре 1250 тонн урановой руды несколькими пароходами в сентябре и октябре 1940 года были тайно вывезены из порта Лобато в Анголе и складированы в одном из бесчисленных пакгаузов Нью-Йоркского порта.

Если бы немцы захватили Конго, им достались бы взорванные рудники и пустые склады. Зато американское правительство получило массу урана, равную его количеству во всём остальном мире.

Но американское правительство не знало, что делать с нежданно обретённым богатством. Его по-прежнему мало интересовал уран. Оно с неохотой поддалось настояниям антифашистов-эмигрантов и собиралось в урановой гонке с Германией спешить медленно.

Даже второе письмо Эйнштейна, отправленное Рузвельту 7 марта 1940 года, ничего не сдвинуло. Сциллард и его друзья после короткого периода воодушевления с отчаянием увидели, что их возможности в Америке много меньше тех, какими располагали немецкие физики. Германия к этому времени владела урановыми рудниками Чехословакии, потом захватила руду в Бельгии, почти всё мировое производство тяжёлой воды было в её руках.

Недостаток средств военное командование с размахом перекрыло обилием заседаний. Военные деятели созывали совещания, заполняли длиннющие протоколы. Дело тонуло в море слов.

Сциллард позже с негодованием рассказывал физику Лэппу:

«В период между 1 июля 1939 года и серединой марта 1940 года не было произведено ни одного эксперимента по цепной реакции. Мне опротивело бездействие!»

Заседания, создававшие видимость развития науки, но, в сущности, тормозившие её, так болезненно действовали на Сцилларда, что впоследствии он возвратился к этой теме, но не в научном трактате, а в фантастическом рассказе «Фонд Марка Гейбла». Сциллард описывает состояние человека, добровольно уснувшего на триста лет и разбуженного через девяносто. Мир, в который он внезапно попал, уродлив. Развитие науки не усовершенствовало, а развратило его. Миллионер Марк Гейбл просит у Проснувшегося совета, как организовать благотворительный фонд для регресса науки. Проснувшийся с воодушевлением заявляет, что нет ничего проще, чем добиться упадка науки. Нужно только делать это под ложным знамением её прогресса.

«Учредите фонд с ежегодным взносом в тридцать миллионов долларов. Предложите субсидии учёным, испытывающим недостаток в средствах. Организуйте десять комитетов и в каждый включите двенадцать экспертов для рассмотрения заявок. Вытащите из лабораторий самых способных учёных и сделайте их экспертами. А лучших из лучших в своих отраслях поставьте председателями с большим окладом. Учредите также десять крупных премий за лучший научный труд года. Вот и всё. И тогда,— закончил Проснувшийся,— учёные будут искать только быстрых, а не глубоких решений, только выгоды, а не истины. Лучшие умы вообще отойдут от исследований. Наука станет подобна салонной игре, в ней возникнут моды. С наукой будет покончено быстро».

В этой беспощадной сатире явственно слышится шум заседаний, которым Сциллард и его друзья отдавали своё время в годину великих испытаний...

В то тревожное лето 1939 года, перед самым началом войны, в Соединённые Штаты приехал Вернер Гейзенберг, и эмигранты ухватились за зыбкий шанс склонить на свою сторону главу германской физики.

Джордж Пеграм спросил Гейзенберга, не хочет ли он последовать примеру Эйнштейна и других немецких физиков, решивших натурализоваться в Америке. Он может рассчитывать на профессуру, ему создадут хорошие условия работы и жизни.

Гейзенберг отклонил предложение Пеграма:

— Моему попечению поручены славные молодые физики, я должен думать о них. В это тяжёлое время я нужен Германии.

Он говорил с таким пафосом и верой в свою роль, что Пеграм не осмелился прямо заговорить об урановой бомбе.

Это сделал Ферми. Приехав для чтения лекций в Мичиганский университет, Ферми повстречал Гейзенберга на квартире своего друга Сэма Гоудсмита, тоже крупного физика, открывшего вращение электрона вокруг собственной оси. Гейзенберг гостил у Гоудсмита.

Гоудсмит в двадцатые годы работал у Бора и сдружился там с Гейзенбергом. Подолгу обитавший в Копенгагене Гейзенберг был молод, общителен, слава одного из создателей квантовой механики ещё не заставила его «на самого себя оглядываться с почтением». Он с увлечением помогал Бору разрабатывать «принцип дополнительности», участвовал в весёлых играх молодых учёных. В мире, вероятно, не существовало тогда второго места, где бы так сплотились учёные из разных стран, как Копенгагенский институт теоретической физики.

С той поры утекло много воды. И если на непосредственного Ферми слава подействовала мало, то Гейзенберг переменился. Он не переметнулся к фашизму, не стал проповедовать «арийскую физику», но он был первым человеком среди немецких физиков — он сознавал своё значение. Фашисты всюду усердно внедряли «принцип фюрерства». Гейзенбергу нравилось, что его мысли воспринимаются скорее как откровения оракула, чем как требующие проверок предположения учёного. И пропаганда «великой Германии» не была вовсе ему чужда. Он был лишь против того, чтоб оружием доказывать превосходство немцев.

Ферми в первом же разговоре стало ясно, что Гейзенберг отлично знает всё, что относится к расщеплению урана, но сам этими проблемами пока не занимается.

А когда речь зашла об эмиграции из фашистской Германии, Гейзенберг ответил Ферми, как и Пеграму:

— Если Гитлер развяжет войну, он потерпит поражение. В момент катастрофы я должен быть в Германии, чтобы сохранить научные силы страны. Германия нуждается во мне. Я её не покину.

После войны Гейзенберг с охотой будет говорить о том, что в августе 1939 года только двенадцать человек в мире по-настоящему разбирались в проблемах атомной бомбы и что если бы эти двенадцать человек вступили между собой в соглашение прекратить её разработку, то мир никогда бы не узнал, какая угроза таится в распаде урана. Гейзенберг, вероятно, слишком уж переоценивал свою исключительность. Но даже если и согласиться с его «теорией двенадцати», то одно станет беспощадно ясно: с ним пытался вступить в соглашение, быть может, самый выдающийся из «двенадцати» — и Гейзенберг категорически отверг всякую попытку найти приемлемое для всех решение.

Вскоре Гейзенберг покинул Америку и из спокойной мичиганской квартиры Гоудсмита возвратился в охваченный страхом и оглушаемый нацистскими дикими воплями Лейпциг, где судьба в образе безоговорочного веления фашистской верхушки уготовала ему опасную функцию — стать руководителем немецких урановых исследований.

Следующая встреча Гоудсмита и Гейзенберга состоялась в Германии в апреле 1945 года: начальник специального отряда «Алсос» Гоудсмит, одетый в военную форму, явился арестовать пытавшегося скрыться от американских войск своего бывшего друга Гейзенберга.

Сциллард подталкивал Пеграма и Ферми на рискованные беседы с Гейзенбергом. Если бы у него была власть, он, возможно, арестовал бы Гейзенберга, чтоб не выпустить его обратно. Власти у Сцилларда не было. Проницательность его по-прежнему вызывала у влиятельных особ скорей досаду, чем понимание. Мир — так ему казалось — неотвратимо катился к катастрофе.

Все первые месяцы войны Сциллард жил как бы в ожидании конца света.

Глава вторая

Война лабораторий

1. Разведчики второго бюро на службе науки

— Господин министр, я протестую! — энергично сказал Жолио. Разговор происходил в феврале 1940 года в кабинете министра вооружений Рауля Дотри. — Ни кто иной, как вы, обещали нам всемерную помощь! Ни кто иной, как вы, срываете нашу работу! Ни кто иной, как вы, наносите удар всем нашим работам!

Рауль Дотри протестующе поднял обе руки. Как! Он срывает работу физиков Коллеж де Франс? Он им наносит удар? А разве не он выхлопотал коллективу Жолио государственные субсидии?

Разве не он раздобыл графит для замедления их проклятых нейтронов? Разве не он из кожи вон лез, чтобы достать всем физикам освобождение от военной службы? И после этого говорят, что он срывает их работу!