Прометей раскованный - Снегов Снегов

Сенжье, однако, мало было одной веры. Он стремился к пониманию. Чтобы правильно действовать, он должен точно знать.

— Прочтите эту статью,— сказал Жолио, протягивая Сенжье свежий номер журнала.

— Итак, исполинские новые источники энергии! — сказал Сенжье, возвращая журнал.— Вещество, в миллионы раз превосходящее по взрывчатой силе динамит. Я верно формулирую?

— Совершенно верно. Атомная сверхбомба, которая, если её удастся создать, способна будет в одном взрыве полностью истребить такие города, как Брюссель, Париж или даже Лондон и Нью-Йорк.

Сенжье совладал с охватившим его волнением. Он снова вошёл в обычную свою форму — был собран, энергичен, деловит.

—   Я слушаю, господа. Чего вы ждёте от компании?

—   Нам нужен уран,— сказал Жолио.— Нам нужно урана гораздо больше, чем его способны получить немецкие физики. И для исследований в Париже, и для испытания сверхбомбы, когда мы её изготовим.

—   Где вы намерены произвести испытания сверхбомбы?

—   Где-нибудь в Сахаре. Подальше от человеческого жилья и от недоброго глаза.

—  Хорошо! — сказал Сенжье.— Вы получите столько урана, сколько будет нужно. И на исследования, и на сверхбомбу. Что до испытаний в Африке, то наша компания возьмёт на себя частичное финансирование связанных с ними работ. И с сегодняшнего дня ни один грамм бельгийского урана не пересечёт границу с Германией!

Он энергично ударил ладонью по статье Флюгге.

3. Проблема джинна, вырвавшегося из бутылки

Пауль Розбауд, редактор научного журнала «Натурвиссеншафтен», в середине мая приехал в Химический институт кайзера Вильгельма в Берлин-Далеме.

Розбауд хотел повидать своего старого друга, Отто Гана, но в коридоре встретил Иосифа Маттауха, приехавшего из Вены после бегства Лизы Мейтнер и определённого Ганом на её прежнюю должность. Расположение Гана к Маттауху шло так далеко, что он для венского профессора выхлопотал у властей даже оставленную Лизой квартиру. Правда, Маттаух в научном творчестве не сумел полностью заменить Лизу, но он был физик, в отличие от химика Штрассмана, и физик неплохой, с большими знаниями, открытым характером и, как и все близкие сотрудники Гана, отнюдь не с коричневыми взглядами.

Розбауд, тоже выходец из Австрии, охотно беседовал с земляками. Он остановил Маттауха:

—  Вы не от шефа ли?

—   От него.

—   Как себя чувствует профессор Ган?

Маттаух выразительно пожал плечами:

—  Как любой другой человек, которому понадобилось бы решить проблему, как загнать обратно джинна, выпущенного им из бутылки.

Маттаух любил поговорить. А с Розбаудом он разговаривал с особой охотой — тот разбирался в любых вопросах физики, умел вдумчиво слушать и, что тоже было немаловажно, в качестве влиятельного лица в издательстве мог посодействовать печатанию срочных извещений и этим помочь научной карьере.

Розбауд высоко поднял брови:

—   Вы говорите об урановых реакциях, профессор Маттаух?

—   О чём же ещё? Ган считает себя виновником огромного зла. Правда, оно ещё не произошло, но ни один физик не сомневается в его неизбежности. Кстати, Розбауд, к вам не поступили какие-либо новые материалы? Открытия сыплются водопадом, из Парижа их выстреливают пачками. Наши светила тоже стараются не отставать.

Редактор помедлил с ответом.

—   Нет, важных статей не приходило. Правда, есть заметка доктора Флюгге... О ней я и хотел посоветоваться с Ганом.

—  Зигфрид совершил сногсшибательное открытие?

—  Да нет... Общедоступное истолкование возможностей, которые таятся в урановой проблеме. К профилю моего журнала такие популярные статьи мало подходят.

—  Так в чём дело? Швырните в корзину или возвратите автору.

—  Я так и собирался сделать, но Флюгге вдруг страшно заволновался и третий день донимает меня просьбами скорей напечатать его урановые рассуждения. Похоже, что он придаёт им огромное значение. И его поддерживает фон Вейцзеккер. Впечатление такое, будто в урановых исследованиях появилось что-то мне неизвестное. Я и решил — может быть, профессор Ган...

Маттаух понимающе усмехнулся:

—   Всё правильно — важные новые обстоятельства... Но Ган ничего вам не скажет. В нашем институте знаю о них только я. Впрочем, дело секретное, я давал подписку...

—   Если секретное, лучше не говорите,— сдержанно сказал Розбауд.

— Какие могут быть от вас секреты? — великодушно возразил Маттаух. Он оглянулся. Коридор был пуст. Маттаух понизил голос: — На днях состоялось совещание в министерстве. Речь шла о сверхбомбе. Государство берёт все урановые исследования в свои руки, задания будут давать военные власти. Институт Гана представлял я. Ах, что там было, доктор Розбауд! Хартек, оказывается, целую петицию направил военным... Гонка к атомной бомбе — так бы я назвал теперь направление наших работ.

— А почему институт представляли вы, а не Ган или Штрассман? — поинтересовался Розбауд, когда словоохотливый профессор закончил перечисление учёных, принимавших участие в тайном совещании.

— Ну, настроения Гана хорошо известны. Он мне сказал, когда я вернулся с совещания: «Я покончу с собой, если вы, физики, дадите Гитлеру атомную бомбу». Думаю, он и раньше говорил это, и не только мне, но и людям, которые не так свято умеют хранить секреты, как я. Между прочим, на совещании Дамес стал критиковать Гана за публикацию в вашем журнале той знаменитой его работы со Штрассманом, но я такое выдал Дамесу, что уважаемый минестериаль-советник проглотил язык. А что до Штрассмана, то Фриц ещё несдержанней нашего директора. Я же, как вы знаете, предельно осторожен, великолепно держу язык за зубами, естественно, мне доверяют больше, чем другим сотрудникам института.

— Я всё-таки не понимаю, какое отношение имеют настояния Флюгге и фон  Вейцзеккера  к  тому  совещанию,— сказал Розбауд, подумав.

— Вот ещё, не понимаете! Очень прямое отношение, смею заверить. Я ведь Зигфриду и Карлу-Фридриху тоже рассказал... Смешно! От Флюгге и Вейцзеккера таить такие события! А кто тогда будет работать на бомбу? Ещё бы от Гейзенберга или Боте засекречиваться! И Зигфрид, конечно, сообразил, что вскоре военная цензура наложит лапу на все урановые сообщения и сами вы не захотите подвергать себя опасности, публикуя их. Вот он и старается опередить события.

—   Да, вероятно, именно так, профессор Маттаух,— согласился Розбауд и прошёл к Гану.

Директор Химического института с сигарой в руке задумчиво шагал по кабинету. Он пошёл навстречу Розбауду, приветливо усадил в кресло, сам сел напротив.

Розбауд с грустной нежностью смотрел на Гана. Старый химик сдал за последние месяцы. Он становился всемирно знаменит, имя его было на устах у всех физиков земли, упоминалось в газетах и радиопередачах, а он сгибался, как будто слава была непосильна его плечам. В его лице всегда покоряло особое сочетание суровой мужественности и почти детской доброты. «Какой хороший человек!» — невольно являлась мысль у каждого, кто знакомился с Ганом. «Какой несчастный человек!» — надо было сказать, взглянув сейчас на его больное лицо с затравленными глазами. «Отто и впрямь недалёк от самоубийства!» — подумал Розбауд, припомнив излияния Маттауха, мнившего себя самым осторожным в мире...

—   Как вам нравится свистопляска вокруг цепной реакции? — горько спросил Ган.— Страшно подумать, к чему это приведёт!

— Вам не следует винить себя, Отто,— мягко сказал Розбауд.— Вы учёный. Вы совершили важное открытие. Вы не могли умолчать о нём.

—  Я совершил зловещее открытие,— непримиримо возразил Ган.— Мир ещё не способен благоразумно воспринимать такие открытия!

—   В Ленинграде сообщили, что академик Хлопин нашёл около тридцати новых элементов в результате распада урана,— сказал Розбауд.

Ган нервно передёрнул плечами.

—   И русские включились в гонку! У них есть шансы обогнать нас: в Ленинграде три года работает циклотрон, а в Германии пока ни одного. В Германии, которая всегда славилась совершенством научной техники! Но я даже рад этому. Я не хочу, чтоб к дикостям, творящимся на моей родине, добавился ещё план истребления человечества. Розбауд примирительно сказал:

—  Ну, насчёт планов истребления человечества... Между прочим, Макс фон Лауэ оптимистичней смотрит на будущее, Отто. Он недавно сказал Хоутермансу, что атомную бомбу в Германии не создадут. Он выразился так: «Нельзя изобрести того, чего не желают изобрести!»

Ган вскочил, бросил в пепельницу горящую сигару и сердито зашагал по комнате — Розбауд лишь поворачивал голову, следя за другом.

—  Чепуха! Макс в душах разбирается хуже, чем в физике. «Не желают изобрести»! Кто не желает? Вы поручитесь за Пауля Хартека? Или за Вальтера Боте? А молодой Вейцзеккер, или Флюгге, или Дибнер, или наш Маттаух? И, наконец, Гейзенберг! Разве он упустит шанс добавить к своей славе величайшего физика Германии ещё и ореол первооткрывателя самого страшного оружия, которое знало человечество?