Хоп-хоп, улитка - Марта Кетро

И время от времени какой-нибудь участник эхи сообщал миру примерно то, что я теперь иногда читаю в чужих журналах, а именно: «Вы вот думаете, что я такой веселый пацан и рубаха-парень? Это все маска. А в реале я мрачный и суровый, во дворе меня многие боятся и уважают, хотя считают странным» и «Нарочно тут ничего умного не пишу, специально выгляжу такой глупенькой пустышкой. Надоело быть самой умной в школе, все лезут советоваться и спрашивают, как жить, потому что я людей насквозь вижу. Раз посмотрю, и хана, все вижу».

По первому пункту все понятно — «да я шут я цыркачь так штожа», коротко говоря.

Только почему-то эти весельчаки и душки даже при сетевом общении производят впечатление гораздо более тягостное, чем те угрюмые ребята, что возят гробы на колесиках по ваганьковским дорожкам — всегда в одну сторону, от ворот до места вечного упокоения. Тем за выражение лица хотя бы платят. А депрессивные подростки, мечущиеся между лихорадочным возбуждением и безднами отчаяния, делают это совершенно бесплатно. Но с возрастом почти всегда проходит.

А вторая беда не проходит, видимо, никогда.

Умище, к сожалению, можно скрыть только при помощи лоботомии. Иначе — никак, проверено. Вылезет, падла, и все испортит, как ни старайся. Поэтому если какая-нибудь девочка в процессе длительного общения выглядит дурочкой, то так оно, скорее всего, и есть. I am sorry (не в значении «извините», я имею в виду — «сожалею»).

Данная речь была произнесена вовсе не на открытии нового торгового центра на станции метро «Щукинская» (его еще не достроили) и не потому, что кто-то случайно потревожил нервную лошадь моего воображения.

Нет. Я просто собиралась сказать, что особая примета недалеких людей — привычка перемежать незатейливый юмор серьезными разговорами. Всякий раз, когда видела в теме письма «В чем смысл жизни?» или «Есть ли Бог?», точно знала, что автор его либо очень молод, либо непроходимо глуп, а чаще всего — и то и другое.

Предпочитаю не высказываться по вопросам политики, религии и философии, и это здорово уменьшает выбор тем для беседы. Но дело в том, что если кому-нибудь нужен самый простой способ двумя-тремя словами оскорбить большое количество народу, то лучше всего осветить первые два вопроса. А если теми же малыми средствами охота выставить себя полной идиоткой, то выступите по третьему, и долго еще милые добрые люди будут досадливо поводить шеей и криво улыбаться при упоминании вашего имени. Потому что, как бы вы ни были умны и воспитанны,

• найдется кто-то более умный, кто аргументированно разобьет вашу свежую идею с применением первоисточников;

• поддержать/опровергнуть вас придет кто-то менее воспитанный, который нахамит всем несогласным так, что останется только пойти домой и лечь под плед, по возможности ровненько, чтобы не слишком выступать над поверхностью дивана;

• если вы все-таки уникально подберете слова, умудритесь никого не обидеть и не шокировать, то спич ваш, скорее всего, сведется к такой вопиющей банальности, что долго потом милые добрые люди… (см. выше, насчет шеи).

Когда мне было лет пять, в песочнице я познакомилась с Аней. Она выглядела очень взрослой, самостоятельной, и я благоговейно поинтересовалась — ты уже ходишь в школу? И она сказала — да, а когда мы через два года пошли вместе в первый класс, я мучительно стеснялась спросить, что с ней такое случилось, неужели она второгодница (пропащий человек). И в голову не приходило, что она наврала тогда.

Когда я познакомилась с Гаем, лет мне было несколько больше, и произошло это у булочной на Арбате, а не в песочнице, но жизненного опыта к тому времени у меня накопилось не намного больше, а доверчивость все так же зашкаливала.

Он говорил, что это его настоящее имя, и я хихикала — Гай и Керда.

Он был из компании настоящих арбатских мачо, которую я тогда методично исследовала сверху вниз — и по росту, и по статусу (сначала выбираешь доминирующего самца, потом самого умного, потом самого сексуального, потом самого богатого). По обоим показателям он находился на третьей ступени, а я пока занималась мальчиком с первой. Но мы сразу, с холодным московским вожделением, отметили друг друга: как будто каждый из нас был владельцем породистого тренированного животного, холеного и дорогого, и мы договорились, что, когда наступит время, мы спустим наших зверей — наши тела с коротких поводков и покажем класс.

Иногда мы пересекались за чашечкой кофе в «Печоре» на Калининском, и он вяло спрашивал, не пора ли пое…ся, но я была девочкой пунктуальной, как и положено библиотекарю, и только-только переходила к самому умному, поэтому скромно отказывалась, а он не настаивал, и мы ограничивались медленным взаимным рассматриванием и предвкушением.

Гай смахивал на крысу, но на хищную, сильную и очень опасную крысу. В нем были резкость и злость, которые обычно не встречались у мажорных мальчиков. «Я боюсь тебя». — «Не бойся, я очень нежный».

Говорил, что ему двадцать пять, он родился здесь же, на Арбате, учился в той же школе, что и все они, а теперь снимал на Калининском огромную пустую квартиру.

«Представляешь, живу сейчас с двумя проститутками, двести долларов за час, а со мной они просто так, по кайфу. Е…у и экономлю. Так сэкономлю баксов шестьсот за ночь, потом утром встать не могу». «Вчера мандавошек морил — вышел голый на балкон и обрызгался дихлофосом. Сам чуть не сдох». «Мы с Владом всю ночь трахали жену немецкого посла. Она с мужем поссорилась, сидела на лавочке и плакала, мы подошли, то-се, поехали, говорю. Она так вздохнула — изменять так изменять! И понеслось. А утром, знаешь, я смотрю, как она одевается, и у нее колготки такие прозрачные, и бабочки на них, и ноги… а у меня сил уже нет».

«Я только что с юга, представь, выхожу из моря, как юный бог, и все девки на пляже меня хотят…»

Мы посматривали друг на друга с удовольствием, как на отсроченное пирожное в холодильнике, и немного по-хозяйски: «Что-то попа у тебя подросла, не вздумай растолстеть». — «А ты высох весь, бедолага, пора бы подкачаться».

Осенью встретились на Арбате. У меня были коричневые высокие ботинки с толстыми, постоянно развязывающимися шнурками, и мне самой лень было наклоняться каждые пять минут, поэтому я просила всех знакомых, которые попадались по дороге, и они присаживались на мокрый асфальт и завязывали эти шнурки. И Гай тоже присел, подобрав полы длинного плаща, а потом повел меня в кафе. Мы двинулись к «Аквариуму», он оглянулся по сторонам и сказал — о, вот он кофе. Эти ребята купят нам кофе. И точно, два каких-то бритых парня безропотно расплатились за нас. Он действительно похудел, под плащом оказался мягкий итальянский пиджак (подложенные плечи, закатанные рукава, комиссар Катанья), и, судя по всему, Гай занимал под ним совсем мало места.

«Я сейчас на черном. О, черное, это кайф для настоящих мудаков. Сейчас еду из клуба, мы вмазались и…»

И что-то он еще такое говорил, а я смотрела на темные круги под глазами, запавшие щеки, похудевшие запястья и неожиданно поняла, что время пришло. Мокрый сентябрь, дымная горечь в воздухе — именно сейчас между нами должно произойти нечто особенное, не плановый акробатический этюд, а настоящая встреча после череды невстреч, а потом конечно же любовь. «Поехали к тебе?» — «Прости, малыш, но я сейчас никакой, нужно три дня в ванной отмачивать, прежде чем употреблять». — «Да, столько времени у меня нет, только пара часов. В другой раз».

Оказалось, что времени не было у него. Той же осенью его избили все на том же Арбате, а через три дня он умер во сне.

Я узнала, что он приехал из каких-то Набережных Челнов, в последнее время жил у взрослой некрасивой женщины, и было ему 20 лет. Она сказала о нем — врал, как птица поет. Не врал только про черное и про девушек — их было много на похоронах, красивых и нарядных девушек. А звали его на самом деле очень просто — Роман.

Не испытываю ни малейшего желания заливаться слезами при мысли о нем, потому что более всего в этой истории мне дорог момент, когда удалось почувствовать — «сейчас!..», и это впечатление никуда не делось, я и теперь легко могу вспомнить падение сердца, холод по позвоночнику и знание: «…или никогда».

Обычно организм мой, как ивовая ветка, бурлящая весенними соками, отличается гибкостью и упругостью — я толерантна и приемиста в вопросах духа и плоти. В том смысле, что легко могу общаться с новыми людьми и ем почти все, что угодно (либо с сыром, либо с вареной сгущенкой), без особого вреда. Иное дело, с похмелья. Тогда дух становится тонким и хрупким, подобно корочке льда, покрывающей лужи после первых заморозков. И стоит наступить на нее, как нога проваливается в жидкое, холодное и грязное. Пример: могу запивать сливками селедку «матиас», и ничего, а с похмелья лишняя чашечка зеленого чая с жасмином вызывает спазмы и необратимое движение продукта вверх по пищеводу.