Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— Да нет у меня никого.

— Почему же тогда не хотите, чтобы в вас влюбились?

— Не хочу этих, из кафе. Я мечтаю совсем о другой.

— Ах, вы мечтаете! А я хочу не мечтать, а иметь! Причем как можно скорее!

В полицейском участке двое полицейских стоят друг против друга у своих конторок и целиком поглощены беседой. Один — взъерошенный, с редкой бородкой клинышком, крючковатым носом и быстрыми глазками очень похож на птицу, другой — заморыш, щуплый и плюгавый.

— Понимаешь, — говорит плюгавый, — есть у меня клочок земли возле Горнского ипподрома. Душой я весь там. Страсть как люблю в саду возиться.

— В саду возиться! — пренебрежительно кривит губы взъерошенный. — Не могу этого спокойно слышать! Вы же не садовник! Все это чушь собачья. Предположим, вы добились своего и вырастили, скажем, кольраби. Так этого добра в овощных лавках завались!

— Я же не ради денег стараюсь, — возражает щуплый. — Просто мне это дело… ну, по душе, что ли.

— Чушь! — стоит на своем взъерошенный. — Ерунда. А вот я, представьте себе, играю в скат. Все свободное время играю в скат. И в иные вечера приношу домой по две-три марки. Я действительно дока в этом деле. И дело не пустяковое. Не ерундистика какая-то.

— Конечно, если у кого талант на эти дела, — соглашается плюгавый.

— Когда идут призовые игры — ну, скажем, на карпа, домашнюю колбасу или гуся, меня вообще дома не найдешь, я что ни день играю в каком-то другом месте. Прошлой зимой шесть гусей выиграл! Хозяева трактиров только меня завидят, сразу скисают: «Проваливай, — говорят мне, — только и знаешь выманивать денежки у наших завсегдатаев». А я им на это: «А что тут у вас за заведение? Надеюсь, вход для всех открыт? Значит, комиссар полиции тоже имеет право выпить у вас кружку светлого пива? И в скат тут играют все желающие или только постоянные посетители?» Ну, тут уж им крыть нечем, зато глядят на меня, скажу я вам… Чего надо? — набрасывается он на Беербоома, который довольно настырно покашливает, стараясь обратить на себя внимание.

— Осмелюсь потревожить, господин начальник, — угодливо изгибается Беербоом. — Нам бы только отметиться.

— Объявления не видите, что ли? Там черным по белому написано, что сперва нужно заполнить бланки.

— Видеть-то видим, да у нас особь статья, — возражает Беербоом и подмигивает Куфальту, гордый своим умением разговаривать с низшими чинами. — К нам объявление не относится, господин лейтенант. Мы другого поля ягоды.

— Так они… — вмешивается плюгавый, — видать, оттуда оба… — он кивает куда-то в угол. — Да вы понимаете…

— Ну, тогда давай сюда бумаги, посмотрим, разберемся…

— Ах, господин комиссар, неужто так по уставу положено? Или только для Гамбурга издана такая инструкция? Вот чего не знал и даже предположить не мог!

— Чего вы не знали? При чем здесь устав? Какая такая инструкция? — Взъерошенный накаляется все больше и больше, вот-вот взорвется.

— А чтобы к таким, как мы, выпущенным из… — Беербоом повторяет кивок плюгавого, — чтобы, значит, к таким, как мы, обращаться на «ты». Придется справиться на этот счет у вашего начальника. Зайду-ка я сейчас к нему в кабинет.

На несколько секунд воцаряется молчание. Затем:

— Дайте, пожалуйста, вашу справку об освобождении.

На что Беербоом сияет улыбкой:

— Пожалуйста, господин комиссар, с готовностью. Я тоже совсем не стремлюсь занимать ваше драгоценное время. И вообще не очень-то люблю бывать здесь. Как, впрочем, и вы, не так ли? Вы ведь тоже больше любите играть в скат?

— У меня нет времени на частные беседы.

— Конечно, и это вполне естественно. Я только так, к слову пришлось, потому как невольно слышал ваш разговор с коллегой.

— Кто вы такой?

— Я-то? Убийца. Так и в справке написано, господин комиссар. Убийца я.

— Я спрашиваю, кем вы были раньше?

— А никем. Впрочем, нет, раньше я был солдатом. Так сказать, защитником отечества, господин комиссар. И убил своего лейтенанта.

— Это нас не интересует.

— А я только потому и рассказал, что вы спросили, господин комиссар. Думал, раз спросили, значит, интересуетесь.

Второй полицейский, все это время копавшийся в бумагах, теперь нашел и вытащил из стопки какой-то документ.

— Должен сообщить вам следующее… Последние четыре года тюремного заключения заменены вам тремя годами условно-досрочного освобождения. Вы находитесь под надзором полиции. И должны ежедневно между шестью и семью вечера являться сюда в участок. О перемене адреса обязаны заранее сообщить. Стоит вам один раз не явиться, будете немедленно взяты под стражу. Поняли?

— А если я заболею, господин комиссар?

— Пришлете сюда кого-нибудь со справкой о болезни.

— Ну, посудите, кого я могу послать?

— Хорошо, мы сами побеспокоимся насчет вас, сами к вам заглянем.

Беербоом делает вид, что погружен в глубокое раздумье.

— А все же это неверно, господин комиссар!

Тот взвивается:

— Что неверно?!

— А то, что вы мне только что зачитали.

— Все верно: будете немедленно взяты под стражу, если хоть раз не явитесь в участок.

— Нет, не буду взят. И вообще не буду являться. — Полицейский уже с трудом сдерживается. — У меня есть разрешение Главного полицейского управления не отмечаться в участке, потому как приют сам взял на себя надзор за мною. — Порывшись в карманах, он подает полицейскому какую-то бумажку.

— Почему сразу не показали мне это разрешение? Почему заставляете меня попусту тратить на вас столько слов? Попрошу немедленно предъявить мне все ваши бумаги.

— Всех-то у меня нет с собой. Кое-какие еще дома остались.

— Какие именно?

— Справка о прививке и школьное свидетельство.

Взъерошенный не выдерживает и срывается на крик.

— Вы!.. (Беербоом расплывается в улыбке радостного ожидания.) А, да ладно! — И обернувшись к плюгавому: — Вы закончили со своим? Да? Прекрасно, можете идти!

— Я тоже?

— Да! Вы тоже! Вы тоже!

Беербоом и Куфальт опять на улице.

— Зачем вы их нарочно заводите? Какой в этом смысл? — сразу набрасывается на напарника Куфальт. — Мне за вас просто стыдно.

— Этих типчиков обязательно надо драить с песочком. Они же тупы, как пробка. И я не знаю радости слаще этой. Своего надзирателя в тюряге я, знаете, как…

— Да я не против, если кого за дело. Но просто так… Нет, я с вами в участок больше не пойду.

— А я при вас больше не буду, раз вам неприятно. Ну, чем мне было заняться, сидя в каменном мешке столько лет? Когда каждый день похож на другой и ничего не происходит… Начинаешь скандалить, чтобы хоть как-то душу отвести.

— Ваша правда, в тюрьме я тоже скандалил. Но теперь-то мы оба на свободе.

— До меня это все еще не доходит. Понимаете, в глубине души я не верю, что вышел на волю. И надолго ли? Скоро опять окажусь за решеткой.

— Да бросьте вы!

— Видите вон ту девушку, что на скамейке сидит, с детской коляской? Мила, правда? Что, если подойти к ней и спросить: «Фройляйн, не хотите ли заиметь еще одного, уже от меня?»

— Зачем? Что она вам сделала? Она и сама еще почти ребенок.

— Не знаю. Но во мне такая злость кипит. На все! Ей хорошо, живет себе и не знает что почем. Почему бы не открыть ей глаза? Все люди — мразь. Почему бы и ей не быть мразью? Ах, Куфальт, у меня так тяжело на душе, сейчас бы залечь и поплакать вволю!

Настроение — лучше быть не может. И обед был хорош, по две мясных зразы на брата.

А теперь Куфальт опять возится со шрифтом машинки, буквы уже отмыты, теперь он их просушивает и смазывает шарниры промасленной тряпкой. Работает он спокойно, не спеша, и на душе у него светло и благостно.

Беербоом сразу после обеда смылся и залег, опять, наверное, поплакать захотелось. Но его отсутствие очень быстро заметили. До бюро донеслись сверху раскаты начальственного баса и протестующие выкрики Беербоома, после чего он и сам явился, подгоняемый Зайденцопфом.

— Время работы — это время работы. Вы подписались под правилами распорядка дня.

— А я и не читал, что подписывал.

— Нечего-нечего-нечего! Садитесь и работайте, как все…

— У меня нервы не выдерживают, не могу я сидеть сиднем девять часов кряду.

— Но деньги вы хотите заработать? Так что давайте пишите! Ну, пишите! Смотрите, вон у Маака сколько сделано, а у вас…

Да, непохоже, чтобы Беербоом сегодня успел написать полторы тысячи адресов. Куфальт прикидывает на глаз, сколько конвертов в стопке, что высится перед Беербоомом. Примерно сотни три. Сорок пять пфеннигов за сотню. Нет, нынче Беербоому и на харч не заработать…

Зато Маак, этот тощий бледный верзила, строчит как заведенный. Бросит беглый взгляд в список адресов, и рука уже пишет, миг — и адрес готов. Сотня за сотней, стопка за стопкой вырастают перед ним на столе. Но он и головы не поднимает, работает ритмично, как машина, адрес за адресом, лицо каменное, он пишет.