Красная Шапочка - Александр Иванович Красильников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну чего засмотрелась? — напомнила Гале сестра. — Бригадмильцев не видела?.. Пошли побыстрей, а то мама беспокоится.
Следом за колонной бригадмильцев, наверное котел мыть, проехала кухня. Лошадь, тащившую бричку с котлом, погонял пожилой дяденька в шинели с расстегнутым воротом. Он то и дело взмахивал кнутом, но не бил лошадь, а только собирал губы трубочкой, чмокал, подгоняя ее.
— Здесь тоже госпиталь, — сообщила сестрам Валя, показывая на небольшое кирпичное здание.
— Прямо ты так все и знаешь, — недоверчиво произнесла Галя.
— Это мне Юрка Толочко сказал. Тут раньше детдом был, а теперь, потому что война, госпиталь… Не веришь?
И Галя вспомнила про своего сержанта, хотела рассказать о нем, но не стала и подумала, что в следующий раз, когда пойдет в госпиталь, возьмет в школьной библиотеке интересную книгу и будет читать своему сержанту, чтобы ему не было скучно.
* * *
Человек был в фуфайке черного цвета, в дымчатой цигейковой шапке и в сапогах. И штаны на нем были стеганые, ватные. А под фуфайкой толстый вязаный свитер виднелся. В общем, тепло он был одет, и даже утренние заморозки в такой одежде были ему не страшны. Шел он не по дороге, что вела через лески и поляны от пристани на Камышин до слободы, а прямо по целине, к Николаевке. Выше среднего роста, лицо скуластое, коричневое, то ли от природы, то ли от ветра и стужи, с которыми соприкасалось постоянно. Такие обветренные коричневые лица у чабанов и полеводов, которые много времени проводят в открытой степи, летом под солнцем, осенью под холодными ветрами. Тяжелыми сапогами человек мял осеннюю листву, в его походке чувствовалась скорее не усталость, а грузность. В осиннике он неожиданно остановился у старого, торчащего из земли пня. С нажимом провел подошвой правого сапога по острому краю пня, счищая с него налипшую глину, потом с левого. Видно, со второго сапога глина никак не соскабливалась. Человек нагнулся, подмял сухую ветку, обломал ее и стал счищать глину с подошвы веткой. Управившись, выпрямился и, не торопясь, огляделся. Казалось, сейчас он полезет в карман за кисетом, и он полез в карман, что-то там нащупал рукой, но руку не вытащил и закуривать не стал; сменив градусов на двадцать направление, зашагал не к мосту, что выходил почти к центру слободы, а к песчаному переезду-броду у южной окраины Николаевки.
Дойдя до взгорка, заросшего тальником, а кое-где и неприхотливыми осинками, человек снова остановился и стал смотреть на тот берег, по которому, уходя далеко вверх, разместилась, словно встала на привале, длинными улицами прижатая к воложке слобода: серые скучные крыши домов, двускатные и четырехскатные, а иногда, совсем редко, и жестяные красные. Высилась дозорно каланча пожарной вышки над кирпичным двухэтажным зданием в центре поселка. На пожарной вышке даже отсюда, из займища, видна маленькая фигурка движущегося человечка. А чуть правее среди высоких деревьев белели широкими боками огромные бочки нефтебазы. Если не присматриваться, то эти баки сразу и не заметишь среди еще не совсем опавшей листвы: их белизна вполне могла быть принята за просветы тусклого осеннего неба. Но для внимательного взгляда не стоило особого труда увидеть, что никакое это не небо, а бензиновый городок, где слобода хранит свои запасы горючего и для машинно-тракторных станций района, и для электростанции, и для горчичного завода, и для мельницы, и еще, наверное, много для чего другого.
Точно такие же городки стоят и возле других райцентров, как вон у Камышина на той стороне Волги. Только там нефтебаза выставилась консервными банками — такими огромные баки кажутся издалека — совсем на голом и высоком берегу. А в Николаевке уютно спрятались в лесу.
Поглядев вокруг и не найдя, на что можно здесь сесть, человек в черной фуфайке выбрал бугорок недалеко от себя и сел прямо на листья.
Но и тут он не закурил, а просто стал смотреть на слободу. Теперь он не был виден ни со стороны Николаевки, ни со стороны займища, потому что его окружали кусты ивняка. Зато сам он видел все. Впрочем, не от кого прятаться человеку, займище совершенно безлюдно. Кому и что здесь делать в такую позднюю пору? А может, и бояться-то человеку не надо, просто возвращается из Камышина слобожанин, да и присел передохнуть — эко великое дело. Если уж война, так обязательно каждого и подозревать надо?..
Но вот что настораживало: уж очень добротно одет он для военного времени, очень продуманно. Случайного, лишнего ничего не было у него ни в руках, ни в одежде.
И не старый он, а самых зрелых лет, в слободе такие давно ушли на фронт… И уж очень человек надолго устроился на бугорке, смотрит, смотрит. А вокруг безлюдье и осень, осень…
* * *
— Ты вот что, девочка, — сказал Галке Федя, — иди домой, а то вон совсем раскашлялась… Иди, иди…
И надо же было именно теперь ей раскашляться, когда она только что хотела заявить о своем праве на поход в займище. Именно Галя, и никто больше не имел такого права. Она, а не кто другой, должна сказать Жене, что ему надо идти домой, а не прятаться по кустам. Тем более, что, оказывается, весь его класс отправляют в колхоз на полевые работы. И потом Галка объяснила бы ему, что так вести себя, как он ведет, просто некрасиво, с трудностями надо бороться. Как и со страхом. Когда Галка была совсем маленькой, она однажды осталась одна в ночной комнате. Ее оставили в кровати, и она уже чуть-чуть не заснула, как вдруг открыла глаза и увидела — по степе поползли черные тени, а абажур кто-то сдвинул с места, и он закачался. Галка закричала во все горло:
— Страшно! Боюсь!
В комнату вбежал папа и, успокаивая дочь, спросил, в чем дело. Галя рассказала про тени и про абажур. Тогда папа объяснил ей, что по улице прошла машина с зажженными фарами и поэтому ей показалось, что абажур двигается сам. «Вот давай выключим свет и посмотрим вместе с тобой. Подождем, когда пойдет машина, и посмотрим». И они вместе с папой снова увидели, как по стене задвигались тени, а казалось,
