В свете зеленой лампы - Андрей Межеричер

затем стали стучать. Мы все спали, поэтому нужно было время, чтобы кто-то встал и спросил, что происходит. Я спала у себя, но тоже проснулась от звонка и стука: моя комната в начале коридора. Я услышала переговоры через закрытую дверь, потом то, как Леонид Петрович отпирает ее и входят какие-то люди, поэтому встала и вышла в халате в коридор посмотреть, что случилось. Вижу, он с побледневшим лицом читает какую-то бумагу, потом беспомощно смотрит на жену, и бумага падает из его рук.

– Это арест, – говорит он, – и обыск. Они из НКВД.

Ольга Николаевна зарыдала, закрыв рот ладонью. Она бросилась к мужу, чтоб обнять его, но человек в кожаной куртке перехватил ее и сказал:

– Гражданочка, не положено. К арестованному подходить нельзя. Соберите ему вещи.

В это время остальные люди, вошедшие в квартиру и одетые в штатское, молча разошлись по разным комнатам, зажигая свет и начиная обыск. Дети проснулись. Игорь вышел заспанный из своей комнаты:

– Что случилось? Кто эти люди?

Слышно было, как Люся ругалась на тех, кто вошел к ней:

– Убирайтесь отсюда! Не смейте ничего трогать! Мама!

Во всех комнатах незнакомые люди открывали шкафы, выдвигали ящики, вещи летели на пол. Я обняла Игоря и пошла с ним к Люсе в комнату, чтобы попытаться успокоить детей.

– Вы куда, гражданка? Вы кто, кем приходитесь арестованному? Документы! – скомандовал один из них.

Я объяснила, предъявила документы, и тогда меня всё же пустили к детям, но не разрешили выходить из комнаты. Я сидела на Люсишкиной кровати, обняв обоих напуганных насмерть детей, и молча то целовала их, то гладила рукой по головам. Мне и самой было страшно. Они оба прижались ко мне крепко-крепко, Игорёк плакал, размазывая слезы, Люся вцепилась в меня мертвой хваткой своих музыкальных пальчиков, ничего не говоря, но я слышала, как стучат дробью ее зубы. Как мы эту ночь пережили, я не знаю.

Мы долго сидели обнявшись, потом услышали, как хлопнула дверь, и через некоторое время в комнату медленно вошла Ольга Николаевна. Губы у нее были белые, а взгляд какой-то отрешенный. Она остановилась у косяка двери и без сил прислонилась к нему. Дети кинулись к ней и обняли.

– Они ушли, – проговорила Ольга тихо, – и папу увели. Что теперь будет? – спросила она и посмотрела на меня.

Ну что я могла ей, несчастной, ответить? У меня в глазах стояли слезы. Мы все медленно пошли по растерзанной квартире в родительскую спальню. За окнами уже начинался новый день, ничего хорошего нам не суливший. Ольга Николаевна легла на кровать в чем была, мы тоже легли рядом, прижались к ней своими телами и так пролежали долго. Час? Два? Три? Я даже не знаю…

Наутро дети в школу не пошли, а хозяйка не пошла на работу. Она позвонила Софье Абрамовне в учительскую ее школы и попросила, чтоб та срочно приехала на квартиру к сыну. Всё валилось из рук, все от ужаса происшедшего и от усталости были вялыми, и никто не знал, что делать. На такси приехала бабушка Соня, я ей открыла дверь и разрыдалась у нее на плече. Я ни разу так не плакала со смерти Петра Игнатьевича. Во взглядах всех домочадцев, когда мы смотрели друг на друга, читалось одно: «За что?»

Мы целый день были дома, никуда не выходили. И следующий день тоже. Как ни странно, Люся себя чувствовала сносно, обострения болезни не было. Я всё время находилась то с детьми, то с Ольгой. Слышала, как Софья Абрамовна куда-то несколько раз звонила, но ситуация не стала от этих звонков яснее. Она сказала Ольге, что той надо позвонить на свою работу и работу мужа. Та только покачала головой и опять заплакала. Софья Абрамовна вздохнула, встала и пошла звонить сама.

Я сравнивала этот черный день с днем смерти Петра Игнатьевича. Тогда в Ленинграде сердце разрывалось от боли утраты, но это было совсем не так страшно, как сейчас. Да, профессор умер от болезни на наших руках, но он был уже пожилой человек, смерть и без болезни уже стояла у него на пороге. Он умер дома. Да, это было очень тяжело, но мы его сами обмыли, оплакали, проводили в последний путь с миром и приходили часто на его могилку. Мария Константиновна и до сих пор приходит. А здесь молодого мужчину вырвали из его жизни, из семьи, увели туда, где мучения и смерть, туда, откуда мало кто возвращался. Этот день в феврале 1937 года никогда и никто из нас не забудет, ту беспомощность и страх перед жерновами бесчеловечной, безжалостной машины власти, отнявшей у семьи счастье… Мне казалось тогда, что та холодная зимняя ночь заморозила наши сердца навсегда, все чувства превратив в лед. Жизнь изменилась, из нее исчезли все краски, всё стало или черным, или серым.

Мне, приехавшей из деревни и жившей уже в двух поколениях этой семьи, многое было непонятно в современной городской жизни. Я ведь мало куда выходила, общение мое происходило в основном в рамках дома и в заботах о нуждах моих хозяев и их домочадцев. И я никак не могла понять, откуда у нас, строителей коммунизма, как говорил Леонид Петрович, вдруг появились какие-то «враги народа»? Вроде ничто не предвещало, все жили мирно, граждане были довольны своей жизнью. Какой мой хозяин «враг народа»? За что его могли арестовать? Да «партийней» и грамотней его еще надо поискать! Это какая-то ошибка, и ошибка чудовищная. И тут я вспомнила заплаканные и испуганные, опухшие от слез глаза Даши, когда забрали нашего соседа, и губы, шептавшие те же самые слова. Это были вопросы, на которые мы так и не получили ответов.

Жизнь после ареста

Как говорится, беда не приходит одна. Так было и у нас. Замолк телефон, никто больше не звонил. Ольгу Николаевну сразу уволили с работы из ее газеты, и она стала перебиваться заработками литературного редактора и корректора где только можно. Слава богу, ее не арестовали и не осудили, как других жен «врагов народа». Страшное горе свалилось на семью и придавливало нас к земле всё сильнее и сильнее.

Через неделю пришло извещение, что нас выселяют и надо в течение трех дней освободить квартиру для новых жильцов. Нам же выделили комнату с кладовкой в коммунальной квартире в доме на Старой площади. Мы поехали посмотреть. Это был какой-то ужас с одним окном на грязный двор. Общая кухня, общий