В свете зеленой лампы - Андрей Межеричер

– Ну конечно, люблю, – сказала Татьяна и улыбнулась, – но разве нам нужно, чтобы другие говорили о нас, что мы жидовки? А мы ведь русские, – добавила она приглушенным голосом.

Но их разговор услышала Софья Абрамовна и повернулась к ним сверкающим стеклом монокля. Да и другие, как видно, услышали: Леонид Петрович нахмурился, а Григорий Давыдович отвернулся и отошел немного в сторону кухни, видимо, не желая участвовать.

– Танечка, милая, можно я вас так буду называть? Я ведь намного старше вас, – обратилась к ней Софья Абрамовна.

– Да, конечно, – приветливо ответила она.

– Вы же понимаете, что мы все в этой комнате, кроме вас, большевики и в нашей стране нет жидов или жидовок, как вы выразились. У нас страна интернациональная, и все в ней равны, не то что при царском режиме, где евреев угнетали самодержавные власти. Олюшка любит Лёню и детей и не может себе представить, – произнесла она с нажимом, – чтобы в семье большевиков были разные фамилии.

– Но я же сказала из хороших побуждений… – промямлила смущенная Татьяна Дмитриевна.

– Мама, можно я скажу? – вдруг вступил в разговор хозяин дома. – Я в революции и на фронте с семнадцатого года, руководил школой красных командиров, теперь на партийной работе на переднем плане идеологической борьбы с империализмом и никогда, слышите, никогда не имел проблем с тем, что я еврей. Да знаете ли вы, милая актриса, – продолжил он, – сколько евреев участвовало в революции и какую пользу они принесли стране рабочих и крестьян? Троцкий, Зиновьев, Каменев, Свердлов – знакомы вам эти имена? Это всё наши товарищи, и они тоже евреи. Вы не путайте, это при самодержавии евреи жили в черте оседлости и терпели погромы, не могли быть даже унтер-офицерами в армии, только солдатами, их не принимали в университеты. Сейчас советская власть, и все в нашей стране равны. Революция принесла свободу еврейскому народу. Правильно я говорю, Оленька? А про фамилию – это вы перегнули.

– Да, всё верно, – ответила Ольга Николаевна и удовлетворенно кивнула.

Тут из угла решительным шагом вышел Григорий Давыдович. Во время разговора его никто не замечал, но теперь он стоял прямо перед женой, лицо красное от гнева, одна рука сжата в кулак.

– Да как ты можешь, Таня, такое говорить?! Мне стыдно перед своими товарищами. Твои слова – слова антисемитки, а ведь у тебя с мужем-евреем двое детей! Стыдись! Завтра же меняешь фамилию на мою или уезжаешь обратно в свою Пермь! – В его голосе слышалась угроза.

Татьяна Дмитриевна ничего не отвечала, только переводила взгляд с одного говорящего на другого.

– А теперь, – твердо сказал Григорий Давыдович, – нам пора домой.

Он пожал руку Леониду Петровичу, поблагодарил хозяйку легким поклоном и пошел в переднюю, даже не взглянув на жену. Та молча последовала за ним к двери. Я стояла у кухни и не могла понять, ругаются они или нет. Вскоре и Софья Абрамовна уехала к себе домой, дети тоже улеглись, а из спальни хозяев еще долго был слышен возбужденный голос Леонида Петровича.

Соседи напротив

В те годы первых пятилеток отношения между людьми были проще, а если точнее, все вели себя на рабоче-крестьянский манер. Люди обращались друг к другу или по военному строго, или по-простецки, если между ними не было иерархических отношений. Соседи старались вести себя друг с другом как приятели, жены ходили друг к другу за солью или бутылкой вина. Как мне казалось, это всё делали, чтобы показать окружающим свое лояльное отношение к рабоче-крестьянскому сословию. Так и в том доме, в котором мы жили, у моих хозяев были дружеские отношения с соседями на обоих этажах. Они омрачились разве что случаем, когда Игорька укусила собака.

Я знала лучше всех тех соседей, что жили напротив, семью Фридлянд. Леонид Петрович общался с Григорием Самойловичем, отцом семейства, и считал его умнейшим человеком. Они заходили друг к другу в гости по-соседски, попить чаю и поговорить. Я много знала об этой семье, так как у них служила женщина, тоже деревенская, с которой мы вместе часто гуляли с детьми и подружились. Та самая Даша, что подсказала мне кофейню, где я встречалась с братом. Она много рассказывала мне о своих хозяевах.

Как и мои хозяева, они были евреями. Сам Григорий Самойлович – ученый, историк, профессор Московского университета. Его лекции были очень интересными, студенты его любили. Мужчина видный, высокий, громкоголосый. Когда приходил к нам в дом и начинал с кем-нибудь беседовать, то все на него обращали внимание и прислушивались к тому, что он говорил. Те, кто его не знал, интересовались, кто он. Я уже рассказывала это? Ну тогда извините, просто пришлось к слову. Наш сосед написал несколько книг по истории, они все были у хозяев в библиотеке, и Леонид Петрович с женой читали и обсуждали некоторые из них. Я сама видела. У него в гостях тоже бывали известные люди. Вот, например, Даша говорила по секрету, что у них бывает Бухарин. Фамилию я слышала не один раз, но вот кто это такой, ни я, ни она не знали. Вероятно, какой-то известный большевик. Мой хозяин бывал не на всех праздниках у соседа, да и сам его приглашал не каждый раз. Но мы всегда знали, когда у того веселье: стены-то тонкие и общие. Когда дверь поздно вечером у них хлопала и слышались смех и голоса людей, мы точно понимали: это уходят гости Фридляндов.

У них была дочь Ида, чуть старше Игоря, и сын Феликс, немного помладше.

Это с ними Даша и я гуляли во дворе. Дети катались на своих маленьких велосипедах по дорожкам нашего просторного двора, а мы шли за ними, наблюдали и болтали о том о сем. Еще один малыш, Сережа, родился в семье соседей, когда я уже служила у Межеричеров. Это было, по-моему, в тридцать четвертом или тридцать пятом году. Даша немного жаловалась на хозяев, но где же их взять – идеальных? Хотя мы с ней больше хохотали и шутили, чем перемывали косточки хозяевам.

Это случилось в конце мая 1936 года. Мы уже начали готовиться к поездке на дачу. Жена Григория Самойловича, Нехама Львовна, с маленьким Сережей уехала на лето к родне в Польшу. Старшие дети еще ходили в школу, и Даша с самим Фридляндом-отцом должны были привезти их позже. Точных планов их я не знала, но помню, что собирались