В свете зеленой лампы - Андрей Межеричер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут я хочу сделать небольшое отступление. Я не только училась грамоте у Марии Константиновны в Ленинграде и у Леонида с Ольгой в Москве, но и начала сама читать книги. Особенно мне нравились стихи. Они порой бывали настолько трогательными, что я могла заплакать. Я и сама замечала, как стала меняться. Меня начали интересовать вещи, о которых я раньше даже не слышала. Прошлые мои интересы, с тех лет, когда я росла дома, в деревне Ракушино, отходили на второй план и даже забывались. К тому же я стала смелее, уже не боялась спрашивать у хозяев о том, что не знала или не понимала. Раньше в такие моменты я просто согласно кивала головой, хоть и не понимала, о чем шла речь, и они переглядывались между собой с улыбкой. Нет, я нисколько не хочу сравнить себя с ними, воспитанными и образованными людьми, просто со временем начала понимать, что эта среда, в которой я нахожусь уже несколько лет, изменила меня, повлияла на мое культурное развитие. Почему я пишу об этом именно сейчас? Были вещи, которые запечатлелись во мне особо. Это как если утром ты бежишь в магазин и у тебя в мыслях только одно – не забыть купить всё из своего списка, вдруг поднимаешь голову, видишь рассвет над городом и замираешь от его красоты и величия! И тогда всё бытовое, минуту назад казавшееся таким важным, уходит на второй план, и ты этот рассвет и это чувство уже не забудешь никогда. Вот и сейчас я вспоминаю, как мне этот эпизод из жизни своего сына рассказывала Софья Абрамовна и как ее рассказ отложился в моей памяти почти дословно. Мне самой так никогда бы не написать…
Была середина теплой осени в Подмосковье. Леонид Петрович гулял по парку среди старых толстоствольных лип и кленов. Они росли вокруг большой и красивой усадьбы ровными рядами уже не одну сотню лет. Было очень приятно идти осенним парком и шевелить ногой мягкий и воздушный ковер разноцветных опавших листьев. Листья шуршали, как будто отвечали ему, потревожившему их покой. Было прохладно и необыкновенно тихо, на бледно-голубом небе не виднелось ни облачка. В руке у Леонида Петровича был блокнот и карандаш. Он, скорее всего, искал уютное место – лавочку, а может, пенек, чтобы сесть и написать жене письмо или стихи. Так, размышляя и наслаждаясь последним всплеском красок природы перед ее долгим зимним сном, он дошел до небольшого дома в дальнем углу парка. Дом был заброшен, казался коренастым осенним грибом-переростком, который вовремя не заметили и не срезали грибники, а он всё рос и рос. Возможно, здесь раньше жил садовник или кто-то из прислуги. Сквозь грязные окна не было видно, что там внутри, входная дверь была закрыта на навесной замок, но петли, на которых он висел, едва держались на полусгнивших гвоздях.
Леонид Петрович слегка надавил плечом, дверь со скрежетом поддалась. С верхнего косяка посыпалась какая-то мелкая труха, и он, стряхивая ее с воротника пальто, протиснулся в прихожую. Еще одна дверь, и он, нагнув голову в низком ее проходе, шагнул в комнату. Здесь было темновато от заросших пылью окон, но, как ни странно, сухо и не пахло плесенью, как бывает в заброшенных старых деревянных домах. Но и мебели никакой не было. Зато посредине комнаты находилась целая гора книг. Их было так много, что эта гора доходила Леониду Петровичу почти до пояса. Незваный посетитель присел на корточки и стал их перебирать. Толк в книгах он знал и сразу понял, что перед ним истинная сокровищница для того, кто в этом понимает. Книги на русском, старославянском, немецком, французском языках. Отдельной стопкой были сложены журналы и газеты прошлого века и начала этого. Среди них любимый им «Сатирикон» начала века. Может, кто другой и прошел бы мимо или, чиркнув зажигалкой, сделанной из гильзы от революционной берданки, поджег бы всю эту бумажную галиматью к едрене фене, но только не тот человек, что сейчас листал одну книгу за другой. Он брал их и рассматривал очень бережно. На многих из них была печать библиотеки одного из великих князей, и Леонид Петрович, аккуратно сложив всё на место, вышел в задумчивости и осторожно прикрыл за собой дверь.
Он шел обратно и думал о людях и о судьбах написанных ими книг. Он думал о революции, которая, вспыхнув спичкой, на какое-то мгновение ярко осветила вещи, до той поры находившиеся в неразбуженной мрачной глубине нашего сознания, как в дальнем углу темной необжитой комнаты. Этот огонь, осветив одно, искажал другое, порой до неузнаваемости, до отторжения, до отрицания того, во что ты раньше верил и что любил. Но однажды ты случайно забредешь, как он, в заброшенный дом или, может, комнату, оглянешься и увидишь, что ничего не изменилось, что вечное – оно всё равно тут, какие бы спички мы ни жгли и как бы ни обжигали себе пальцы…
Леонид Петрович сразу пошел к коменданту дома отдыха и потребовал телефон. Срочно! Он позвонил своему старому знакомому по фронтовой агитационной работе, Андрею Бубнову, который тогда занимал высокий пост, связанный с культурой или образованием, доложил ему о своей находке и спросил, можно ли ему взять что-то из книг. Тот ответил:
– Бери хоть всё, сейчас выпишу тебе мандат. Пришли к вечеру кого-нибудь забрать бумагу.
К вечеру книги уже грузились в машину, привезшую ему мандат, и довольный Леонид Петрович отправился на ней в Москву со своим ценным грузом.
Страшный день
Наверно, ужаснее этого дня в морозном феврале 1937 года, а скорее даже этой ночи, не было в жизни никого из нас: моих хозяев, их детей, их бабушки и даже меня. Вечером мы легли, как обычно, спать: первую уложили Люсю, затем и Игорёк, умывшись на ночь и поцеловав маму, пошел в кровать, а родители на кухне после вечернего чая играли в шахматы. Они могли засидеться и допоздна над какой-нибудь партией. В квартире было тихо, только маятник высоких напольных часов за дверью большой гостиной глухо отсчитывал время: тик-так. Я тоже пошла к себе и легла.
В четыре часа утра в дверь позвонили,
