На языке улиц. Рассказы о петербургской фразеологии - Наум Синдаловский

Согласно одной из петербургских легенд, знаменитый лесковский Левша умер в Обуховской больнице, «Обуховке», или «Обители скорби», как называли эту больницу сострадательные петербуржцы. По другой легенде, Пушкин неоднократно бывал в Обуховской больнице, навещая некого знакомого офицера, помешавшегося на игре в карты. Будто бы именно в стенах этого «Желтого дома» родился замысел «Пиковой дамы», по крайней мере отчасти, поскольку на этот счет есть и другие легенды. Но уж его драматический эпилог — точно: «Герман сошел с ума. Он сидит в Обуховской больнице в 17-м нумере, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: „Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, туз!..“».

Несколько позже в обществе была понята абсурдность совместного содержания не опасных для окружающих нервнобольных с несчастными умалишенными. Больницы стали разделять. Так в первой половине XIX века по инициативе императрицы Марии Федоровны в Ульянку из Обуховской городской больницы был переведен Дом призрения умалишенных. Клиника разместилась на Петергофской дороге, ныне проспект Стачек, 158, на бывшей даче Г. А. Потемкина, перестроенной для этого архитекторами Д. Квадри и П. С. Плавовым. Новая лечебница носила название «Больница Всех Скорбящих», по одноименной церкви, возведенной в 1832 году по проекту Доменико Квадри. Городской фольклор с завидной оперативностью откорректировал известную идиому «Отправить в желтый дом». Теперь шутливая угроза принудительного лечения выглядела иначе: «Отправить на одиннадцатую версту ко всем скорбящим». Иногда в литературе встречается вариант: «На тринадцатую версту». Видимо, появление этого варианта пришлось на время переноса границы города с Фонтанки к Обводному каналу или от последнего к Нарвским воротам, что в данном случае принципиального значения не имеет. Оба варианта относятся к одному и тому же объекту городского фольклора.

В 1920-х годах больнице присваивается имя прославленного швейцарского психиатра Огюста Фореля, после чего весь район вокруг больницы в фольклоре стал называться «Форели». И тут началась, что называется, новая мифологизация. Весь район вокруг больницы Фореля стал называться «Форели». При этом рассказывали о речке, которая славилась форелью, о домике, в котором жила крестьянка Ульяна, «добро варившая уху», о рыбалке, на которую съезжалась петербургская знать, и ни слова о знаменитом психиатре и невропатологе, имя которого, фонетически совпадающее с названием царской рыбы, носила больница.

Во время последней войны больница Всех Скорбящих была уничтожена фашистами. Вместе со всеми ее обитателями. В 1950-х годах в восстановленном здании больницы разместился Дом культуры «Кировец».

Со временем и понятие «Желтый дом» стало нарицательным. Например, здание Кораблестроительного института, часть которого занимает заводоуправление судостроительного предприятия «Адмиралтейские верфи», в народе называется «Желтый дом». И, как утверждают сами заводчане, не только потому, что его стены окрашены в традиционные классические желтые тона. «Желтым домом» в народе назывался и Смольный, в те времена, когда в его помещениях находился Ленинградский обком КПСС.

27 ноября 1718 года в Петербурге состоялось первое, введенное Петром I для отдыха и развлечений, собрание высшей петербургской знати. Такие собрания, названные в России по-французски «ассамблеями», в отличие от процветавших до того заседаний пресловутого петровского «всепьянейшего собора», где ничего, кроме пьянства, обжорства и беспутства, не происходило, наряду с умеренными развлечениями предполагали и деловое общение. Впервые в России на такого рода собрания были допущены женщины. На ассамблеях учились танцевать и вести светские беседы, играть в застольные игры и демонстрировать друг перед другом праздничные одежды.

Но даже присутствие дам не избавляло эти собрания от привычных стародавних казарменных шуток, инициатором и исполнителем которых чаще всего был сам император Петр I. Так, опоздавшему или провинившемуся, независимо от его пола и положения, подносился огромный штрафной кубок вина — так называемый «кубок большого орла», на крышке которого было выгравировано: «Пей до дна». Многие, выпив его, тут же под громкий хохот собравшихся валились с ног. Для некоторых эта доза оказывалась смертельной. Фраза «Пей до дна» стала раннепетербургской формулой щедрости и неумеренности и вскоре была подхвачена городским фольклором. Ритмическая хоровая мелодекламация этих трех слов до сих пор входит в обязательный ритуал русского обряда широкого гостеприимства.

Позже арсенал традиционных приемов хлебосольного радушия расширился за счет еще одного ритуала, появившегося на Руси благодаря небезызвестному народному умельцу Петру Телушкину. Это был казенный крестьянин Ярославской губернии, мастер кровельного цеха, редкий искусник, имя которого в первой половине XIX века не сходило с уст петербуржцев. Все хорошо знали, как без помощи строительных лесов он отремонтировал фигуру ангела на шпиле Петропавловского собора, погнувшуюся во время сильного урагана 1829 года. Телушкина в Петербурге прозвали «Небесным кровельщиком». Он был принят императором Николаем I и награжден за свою работу суммой в пять тысяч рублей. Однако в Петербурге восторженное упоминание имени смельчака сопровождалось легендой о том, что за свой труд Телушкин будто бы получил еще и пожизненное право на бесплатную чарку водки во всех казенных кабаках России. Для этого достаточно было щелкнуть пальцами по несмываемому клейму, которое ему будто бы поставили на правой стороне подбородка. Чтобы кабатчики узнавали и препятствий к выпилке не чинили. Отсюда, как утверждает легенда, и берет начало русский характерный жест, приглашающий к выпивке.

Между тем век петровских ассамблей оказался недолог. После смерти Петра I они начали утрачивать свою роль одной из форм делового общения. Постепенно ассамблеи превратились в церемонные великосветские танцевальные балы, которые преследовали чисто развлекательные цели. Последний такой бал состоялся в Зимнем дворце накануне Первой мировой войны.

В 1843 году в Петербурге по проекту выпускника Института путей сообщения Станислава Валериановича Кербедза начали возводить первый постоянный мост через Неву. Строительство велось в исключительно сложных условиях коварной глубоководной реки и опасного болотистого грунта. Несколько тысяч человек были заняты на забивке свай. Петербуржцы реагировали на это строительство, из уст в уста передавая расхожую фразу, которую с удовольствием приписывали одному из питерских остроумцев князю А. С. Меншикову: «Достроенный Исаакиевский собор мы не увидим, но дети наши увидят; Благовещенский мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железной дороги ни мы, ни дети наши не увидят». Эти три гигантские стройки в то время велись одновременно, и мало кто верил в их успешное окончание. Косвенное подтверждение непредсказуемых трудностей, выпавших на долю строителей первого постоянного моста, можно увидеть в широко распространенной в Петербурге XIX века легенде. Рассказывали, что Николай I, понимая сложность и необычность строительства, распорядился повышать Кербедза в чине за возведение каждого нового пролета. Узнав об этом, Кербедз пересмотрел проект и увеличил количество пролетов. И действительно, начав сооружение моста в чине простого капитана, Кербедз закончил его в генеральском звании.

Мост был назван Благовещенским, по одноименному собору, стоявшему на нынешней площади Труда. В 1855 году, после кончины императора Николая I, мост был переименован в Николаевский. Архитектор А. И. Штакеншнейдер построил на нем часовню Святителя Николая Чудотворца, которую в народе называли «Николай на мосту». В 1930 году часовню снесли. К тому времени она превратилась в склад лопат и метел мостового уборщика. Среди ленинградцев в те годы ходило поверье, что Николай Угодник время от времени посещает свою питерскую обитель, благословляя и молясь за страждущих. Многие уверяли, что «сподобились» видеть лик святого.

Николаевский мост со стороны Английской набережной. Л. Ж. Жакотте и Гегаме по рисунку И. И. Шарлеманя 1850-е гг.

В 1918 году мосту присвоили имя лейтенанта Шмидта. Между прочим, по одному из проектов того времени памятник руководителю севастопольского восстания 1905 года Петру Шмидту собирались установить посредине моста, на месте снесенной часовни.

Мост исправно служил городу более 70 лет и только в 1930-х годах был подвергнут коренной реконструкции. Собственно, это была даже не реконструкция, а возведение нового моста с центральным разводным пролетом на старых устоях. Во внешнем оформлении были сохранены только перильные ограждения, выполненные по рисункам Александра Брюллова. Новый мост сооружался по проекту видного петербургского инженера-мостостроителя Г. П. Передерия, что, в свою очередь, вызвало новый всплеск творческой активности ленинградских пересмешников. Родился беззлобный каламбур, до сих пор сохранившийся в арсенале городского фольклора: «Передерий передерил».