Программист - Александр Морозов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А кто к кому зайдет через двадцать лет на чай, и кто будет небрит — это я признаю, это уже что-то маниакальное, что-то от бессильной обиды. И точка. И показывать никому не нужно, не с чего, вроде, распускаться. Конкретно мне было важно другое: все-таки выслушала, все-таки что-то поняла.
Простились галантно. Я проводил ее по Герцена до ее дома и напоследок не пытался даже многозначительно заглядывать в глаза.
Я пошел один по вечереющему центру. Попытка стать великим человеком не удалась. Один очень энакомый мне человек, который и сам, без сомнения, не был великим человеком, очень уж ясно показал мне это. Я философ, вернее, я будущий кандидат или доктор философских наук. Ну и все. И я хочу жить. Я, черт возьми, не отчаиваюсь, и чувство грусти — оно совсем легко, совсем не страшно мне. Я хочу жить, а пока это не отступит от меня, мне будет интересно, и будет впереди путь. Путь далеко, на годы. Я не спешу. И конечно, я позвоню еще Лиде.
Ладно, я отказался бы от такой роскоши, от всего этого пляжно-ресторанного гангстеризма. Бог с ним, я вполне довольствовался бы сбором пыльцы с цветка со звучным названием «духовная ситуация эпохи» и не чувствовал бы себя ущемленным, совсем, даже в так называемой глубине души не чувствовал бы. Но что там скрывать, меня душат слезы обиды. Это, оказывается, так просто, даже с такой женщиной, как Лида. Этого надо было ожидать. Так говорят все опростоволосившиеся. Этого надо было ожидать…
В Гене есть то самое хищное, которое просто приходит и берет. Тяжелая мужская страсть — так, что ли, это называется? Рассуждать об этом пошло, это-то я знаю. Впрочем, почему же? Да, пошло, когда этого нет. Немецкому романтизму тоже, кажется, невдомек этот феномен. А я ведь академический специалист по романтизму.
14. Геннадий Александрович
Я бодрый пришел на работу и бодро стал разыскивать Светлану Федоровну Ларионову. Намеки и экивоки Телешова и Борисова, рассказы о фантастических успехах моей новой подчиненной мне надоели, и я сам решил проверить, как обстоит дело. А вдруг я и в самом деле хреновый в общем-то программист? А вдруг и в самом деле у Ларионовой программа пошла? Сейчас это было бы весьма кстати. Неважно, что таким образом Ларионова (а косвенно, верно, и Телешов) выигрывала данный конкретный забег. Все это было слишком мелко по сравнению с мыслью, мелькнувшей у меня, когда я был у Иоселиани.
Как хорошо было бы иметь сейчас действующую программу моделирования. Вся моя возня с «меморандумом по Курилово» (цитата из Иоселиани) приобретала в этом случае совсем иной, вполне симпатичный и уж, во всяком случае, осмысленный оттенок.
Простое критиканство тоже, конечно, хорошо, но слишком по-детски. А на Совете генеральных конструкторов детей не будет. Будут промышленники — люди неустранимо, неотвратимо конкретные. Они пропустят мимо ушей мои жалобы по поводу отсутствия научной теории систем математического обеспечения (это внутреннее дело теоретиков — черт их там разберет, кто прав, кто виноват), вполуха выслушают мои частные замечания по СОМу, и наконец кто-нибудь из них вяло спросит, что я конкретно предлагаю взамен.
Спросит он вяло именно потому, что наперед увидит: нет у меня ничего конкретного для него, и нечего на меня тратить время.
Если же у меня на руках будет программа, о… это другое дело! Один из промышленников все равно задаст свой вяловатый вопрос, потому что промышленники отлично разбираются в людях, а человек (в данном случае — я) за неделю измениться по может. Через неделю я останусь все тем же я, тем самым я, по внешнему виду которого как раз и можно легко заключить, что ничего конкретного у меня за душой нет.
Ан тут-то интуиция промышленника и даст осечку потому, что моделирующая программа и станет тем самым «конкретным».
Разумеется, я не буду кормить серьезных людей несерьезными сенсациями. Я прямо и грубо скажу им, что заниматься внедрением незрелой системы, внедрением, которое затянется на три-четыре года и которое станет очевидно устаревшим и очевидно ненужным раньше, чем оно закончится, что участвовать в таких мероприятиях — вовсе не признак большого ума. И уж, разумеется, не чудо технической политики, а как раз наоборот, самый натуральный ляпсус в зтой политике.
Я не буду даже дразнить гусей, я не выокажу даже очевидней истины, что государству намного выгоднее присвоить докторскую степень Северцеву без защиты, присвоить ему одновременно какое-нибудь этакое почетное и пожизненное звание генерал-академика и с тысячным окладом отпустить на пенсию, чем внедрять на заводах отрасли его систему. Я скажу только, что получены определенные результаты (и буду в это время нежно поглаживать боковой карман пиджака, набухший от пер фоленты с программой моделирования), которые позволят в скором будущем иметь точную теорию оценки систем матобеспечения. Оценки, а значит, и проектирования, и разработки таких систем. И тогда один из них (ого я так уже начинал мечтать) подойдет ко мне после моего выступления и предложит составить команду орлов-программистов для реализации дерзновенных замыслов. П. разумеется, прибавит, что вопросы финансирования он борет на себя.
А что? Есть же меценаты у футболистов. А мне и одиннадцать человек ни к чему, вполне пяти-шести хватит. И дело уж никак не менее важное, чем лупить ногами по мячу или по чьим-то еще ногам.
Пока я все это себе представлял, разыскалась Ларионова. Вернее, не разыскалась, а просто пришла на работу. Опоздала, значит.
Увидев меня, она чуть смутилась и тут же резким голосом начала говорить что-то объясняющее. Мне неохота было вникать в то, почему она не виновата в том, что опоздала, да и надо было поскорее посмотреть ее программу. Ларионова, заметив, что я не слушаю ее замечательно длинное и замечательно логичное объяснение, говорить перестала и быстро прошла на свое место (место в нашей комнате нашлось ей несколько дней назад).
Я прошел за ней и, взяв второй стул, подсел за стол. Я попросил Светлану Федоровну показать мне контрольные распечатки, которые, как сообщил мне Телешов, у нее должны были иметься. Светлана Федоровна достала контрольные распечатки и показала их мне. Я посмотрел их и… не нашелся, что сказать. Распечатки были те, что нужно. Те самые, которых я не могу получить вот уже почти квартал.
Ларионова начала, конечно, программировать по готовому детальному алгоритму. Но все-таки… все-таки простое чувство реальности не позволило мне поверить, что такую длинную и сложную программу можно было отладить так быстро. Буквально за несколько выходов на Машину. Ведь машинного времени нашему отделу в последнее время почти не давали. Надо было разбираться. А разбираться значило в данном случае лезть в чужую программу.
Я вздохнул и, призвав на помощь мудрость железных мужчин («надо — так надо»), стал просматривать текст программы. Уже при первом проходе она мне показалась что-то уж больно тощей. Я стал спрашивать у Ларионовой ш> блокам, и она мне показывала: вот блок ввода, вот блок печати, вот… Н-да, а где же блок очередей?
Ларионова подарила мне взгляд «па голубом глазу» (да-да, даже бывшие спортивные летчицы на всякий случай имеют в загашнике взгляд «на голубом глазу») и даже не просто, а мило объяснила мне, что блок очередей она еще не сделала. Не сделала совсем, даже еще и не начинала.
Из моего горла рванулся было изумленный вопль-вопрос о происхождении контрольных распечаток, но как-то сам собою иссяк. Я мгновенно понял, в чем дело. А дело было в примере. В контрольном примере, на котором мы гоняли, то есть, пардон, отлаживали свои программы. Пример этот я составил очень давно, сразу, как только был готов первый вариант программы (надо же было на чем-то отлаживаться). Пример был совсем простенький: в нем роль «пакета задач» выполняли всего две задачи, да и задачи-то карикатурно короткие, одна в двадцать, другая в двадцать пять команд. Никаких очередей в таком примере возникать, конечно, не могло. Программа у Ларионовой просто не выходила на блок очередей, а этот блок и был основным логическим механизмом всего процесса моделирования.
Я ощутил слегка пьянящую смесь разочарования и облегчения. Разочарования — что готовой программы все-таки нет, и облегчения — что мои профессиональные достоинства программиста не уничтожены с легкостью необыкновенной.
И тут случилось это. В комнату влетел Телешов. Именно влетел, так что если бы на нем был фрак, то это непременно был бы фрак с развевающимися фалдами.
На нем не было фрака. На нем не было ничего, кроме безвкусных, бесцветных глаз самораспаляющегося садиста и огромного, буравящего пространство огненно-плотоядного носа. Он подскочил прямо ко мне и, но дожидаясь, чтобы я встал, не дожидаясь, пока захлопнется распахнувшаяся от его энергичного рывка дверь, заорал.
Сначала я изумился самому факту. Раньше Телешов на меня никогда не орал, а при посторонних выказывая даже и подчеркнутое невмешательство в мои полномочия как руководителя группы. Боялся, наверное, что я при всех могу указать ему на явную незаконность, необоснованность такого вмешательства. А теперь что-то изменилось, так, что ли? Теперь он не боится?