Программист - Александр Морозов

Лаврентьев и Комолов взаимодополнительны. Так объявила мне Лида и объяснила, почему это так. Я, не без оснований, считал эту информацию вполне достаточной как итог первого знакомства Лиды с ребятами. Может, она ибыла достаточной, но это была не вся информация. Имелось, оказывается, и кое-что поконкретнее. Имелся документ. Лида сказала: «Посмотри», — и протянула мне листок блокнотной бумаги. Я взял листок и прочел следующее:

ПРИЗНАНИЕ МАГА

Ясная, теплая, еле белеющая янтарность.

Ленивая, юная бестолковость —

лето юга.

Якорь терся, едва брошенный,

Январь — лучшая юмористика берега, легкая юбка.

Я знал, что это такое, но не успел ничего сказать, Лида меня опередила. «Это Комолов сымпровизировал, сообщила она небрежно. — Прямо как художник-моменталист. Во время разговора набросал. А потом в прихожей, когда мы уходили, мне и вручил. Так сказать, «не афишируя своего таланта». Я ничего не говорил, с недоумевающим видом рассматривал листок. Тогда Лида сочла нужным подсказать: «Ты прочти только первые буквы. В каждом слове только по первой букве. Ну, что получается? Вот это кавалер, это я понимаю. Не то что вы, технари-одиночки».

Я тоже это понимал, но никак не мог признать этого за лучшую юмористику берега или чего бы там ни было. Я мог признать, что технарь-одиночка — как игра слов — еще куда ни шло. (Хотя при чем здесь одиночка?) Но я не мог решить, как звучит звание «маг-плагиатор»? Кажется, стилистически это выходило довольно безвкусно. Именно поэтому я снова отмолчался и не сообщил Лиде не слишком интересный факт, что милую шуточку о ленивой юной бестолковости я написал Исидоре Викторовне, Колиной тетке еще несколько лет назад. Написал, как и полагается шуточке, на бумажной салфетке после многочисленных тостов во имя Колияых здоровья и процветания, так как это было на его дне рождения.

У меня есть слабость совершенно отчетливо помнить многие сцены, даже те, что укрылись за довольно солидным бастионом времени. Помню отлично и эту. Как на салфетке уморительными, уродливыми, изящными (все вперемешку) буквами я начертал фломастером «Признание» и вилочкой (прямо кадр из водевиля) пододвинул салфетку Исидоре Викторовне. Объяснять, какие именно буквы надо складывать, я не стал. У меня было глубокое убеждение, что Исидора Викторовна всегда складывает то, что нужно. Признание было прочитано, и автор вознагражден легкой улыбкой. Впрочем, автор ни на что особенное не рассчитывал. И если нельзя было сказать, что экспромт появился на свет божий от нечего делать (ибо обильный стол требовал к себе ежеминутного внимания и призывал к весьма славным делам и свершениям), то уж и преступлением с заранее обдуманной целью он никак не был. Исидора Викторовна спрятала салфетку в сумочку, и больше я никогда свое произведение не видел. И никогда не было разговора о нем. Да что же о такой малости и говорить?

Не стал я ничего говорить и на этот раз. Вяло прикинул про себя, каким образом салфетка попала к Коле (случайно ли Исидора Викторовна выложила ее из сумочки, или, может, показала как-нибудь на предмет стимуляции у племянника чувства изящного), но я понимал, что так или этак, а случилось-то это давным-давно, и поэтому совсем не интересно, каким именно образом. Далее (по-прежнему молча возвращая листок Лиде) прикинул, на что именно рассчитывал Комолов: на то, что Лида не покажет мне его записку, или на то, что я забыл, что было намалевано на салфетке, которую я пододвинул вилкой Исидоре Викторовне несколько дет назад за его же собственным праздничным столом? Выходило, что в обоих случаях он проявил недальновидность. В первом случае относительно чувства, которое я могу внушить женщине, во втором случае относительно моей памяти.

А третьего варианта он и вовсе, наверное, не предусмотрел: что Лида покажет мне записку, что я прекрасно все вспомню и все-таки ничего не скажу ей. А как хочется разыграть никем не предусмотренный вариант! К тому же не без выгоды для себя. А как же? У меня появляется прекрасный повод для внутренней ухмылки (ухмылки, а не улыбки) над бравым аспирантом, так навсегда и оставшимся в тени могущественной родственной души.

Вот поэтому-то, по праву внутренней ухмылки, мне не понравился стиль заключительной фразы Комолова о том, что женщина нуждается в утешении и поддержке. И я ничего не ответил ему.

Но тишина была столь непродолжительной, что Комолов не успел заметить мою реакцию. Тишину нарушил телефонный звонок.

Звонил Лаврентьев. Он сообщил, что Григорий Николаевич Стриженов — его новый шеф. Я ему, конечно, не поверил. А подробности были такие: Стриженов поговорил с Витей десять минут и понял, что, и кроме него, Стриженова, есть на свете люди, в чьих руках транслятор ТК-3 будет крутиться, как бобик. И даже лучше. Потом Стриженов поговорил с Витей еще двадцать минут, итого, стадо быть, полчаса, и они стали с ним «лучшие друзья» (цитата из Лаврентьева).

Но все это не было еще кульминационным моментом. Кульминация настала в тот момент, когда Стриженов пошел лично к Сизову. Сизов — это даже не начальник отдела кадров. Это немного-загадочный и, по общему у нас мнению, всемогущий «заместитель директора по кадрам».

Витя Лаврентьев, естественно, не знал, о чем говорил Стриженов за плотно закрытой обитой дверью. Что уж гам Витя! Даже я совершенно не представлял себе, как можно с таким человеком, как Сизов, говорить о такой кандидатуре, как Лаврентьев. Во всяком случае, Григорий Николаевич говорил, и говорил долго. Чуть ли не в два раза дольше, чем с самим Лаврентьевым.

Результат был феноменальный. Сизов собственноручно начертал на заявлении о приеме «Зачислить на должность ведущего инженера» и со своим личным курьером переслал бумагу в кадры. Остаток рабочего дня Витя провел в кадрах, курсируя по сложному маршруту между столами и кабинетами. Да, оформление в наш институт — дело непростое, комплексное, это я знаю на собственном опыте. Но с Витей кадры занялись так оперативно, что на завтра осталось только два мероприятия: военно-учетный стол и противопожарный инструктаж.

Вите оставалось петь «все мечты сбываются, товарищ», а через два дня просто-напросто приступать к своим служебным обязанностям.

Свидание со мной и с Комоловым Витя откладывал до конца недели. Все эти дни ему надо было быть, разумеется, в экстраформе, а, как он сам выразился, «вас не видеть, конечно, грешно. Но, увидев, не выпить — смешно».

На том и порешили: держаться от греха подальше. И я повесил трубку, и мне стало грустно. Странно, но факт: мне чаще становится грустно не в минуту жизни трудную, а совсем наоборот: когда удачно закончено какое-то дело, когда какая-то дистанция остается позади.

Мне не хотелось идти домой одному, и я попросил Колю выйти со мной прогуляться. Коля начал, что, мол, старик, я сегодня и половины не сделал чего хотел, и я отказался от этой мысли. Можно было бы его уговорить, но некоторые мероприятия, если надо уговаривать принять в них участие, теряют свой смысл.

Я пошел домой один. Не по Цветному бульвару, а переулками. Я чувствовал себя непривычно и неловко. Слегка непривычно и слегка неловко. События складывались в какую-то конфигурацию, и вся эта конфигурация опиралась почему-то на меня.

До сдачи отзыва о СОМе оставались считанные дни. Григорий Николаевич, вероятно, поручился за Лаврентьева перед Сизовым страшным поручительством. А перед Григорием Николаевичем поручился за Витю я. А Лида нуждалась, оказывается, в утешении и в поддержке…

А я… я никак не могу привыкнуть к мысли, что я взрослый и что пора мне внести свои изменения, оставить свой отпечаток на том мире, который застанут другие. Но чтобы оставить отпечаток, предмет должен быть тверже, чем материал, с которым он входит в соприкосновение…

Я пришел домой и не успел раздеться, как позвонила Лида. Оказывается, она мне звонила уже раз тридцать (раза три, наверное, но когда никто не отвечает, каждый звонок идет за десять), оказывается, у нее изменились обстоятельства, и она была свободной весь вечер и провела его в ожидании, что я вот-вот вернусь домой. А теперь я пришел, я она дозвонилась, но все это было уже бессмысленно.

Вернее, смысл был, но уже не тот. И лучше бы уж совсем никакого, чем тот, который получался.

Первый, самый шустрый разведчик, первый квант раздраженности проник в наш лагерь, чтобы разведать, достаточно ли мы бдительны. Смешной квант. Смешная разведка. Как будто люди ссорятся потону, что хотят этого. Как будто люди стареют или отчаиваются потому, что приятнее этих занятий просто ничего нет на свете. Как будто дело в бдительности!

Если бы не наша идиотская, нелепая, фантастическая никому-не-нужная приверженность к справедливости. Тот, кто придумал это понятие, не любил людей. Ну, значит, и не любил меня и Лиду.

Лида хотела справедливости. А разве справедливо, что ее лишили частицы ее жизни, лишили сегодняшнего вечера? Я был не виноват, а разве справедливо быть невиновным, когда человеку рядом плохо? Мы оба хотели справедливости. Только ее. И в результате мы впустили маленький острый квант, и оба узнали его.