В шесть вечера в Астории - Зденек Плугарж

их жизненное мировоззрение, образ мыслей, а стало быть, и на поведение…

Э-э, приятель, сдается мне, не твой это лексикон, подцепил где-то на политзанятиях, а может, и от брата, на которого втайне взираешь как на арбитра…

— Влияние воспитания я, разумеется, допускаю — и даже воспитания помимо семьи, иначе я перестал бы надеяться, что мне удалось привить моим ученикам, в том числе вам семерым, хоть частичку тех духовных ценностей, которые, твердо верю, имеют для каждого человека решающее значение. Но хочу тебя спросить: допускаешь ли и ты, что люди способны — неважно, пришли ли они к этому сами или их подтолкнуло что-то извне, — понять собственные ошибки, пересмотреть собственную позицию, да просто изменить концепцию жизни, как это сделал еще библейский Павел?

— Разумеется, пан профессор.

— Прекрасно. В таком случае, в твоих силах стать на защиту своего друга Камилла, как д'Артаньян, тем более что, насколько мне известно, Камилл никаких серьезных ошибок не совершал. А за богатство отца он не в ответе.

Гейниц явно вынужден обороняться, он даже опять невольно дотронулся до своего несчастного шрама, хотя я старался не смотреть на него. В душе, бедняга, извивается как уж, но ослабить натиск я теперь не могу.

— Буду с вами абсолютно искренним: вы же знаете, мы с Камиллом никогда особенно не обожали друг друга, такое случается в любом классе; и не скрою, я делаю это скорее ради вас, чем ради него. Вы произнесли имя д'Артаньяна — это было психологически тонко… — Он вздохнул, поднял телефонную трубку, набрал номер и попросил соединить его с Комитетом действия.

— Привет, Карел, это Гонза. Будь добр, скажи: вы уже обсуждали Камилла Герольда с третьего курса? Пока нет? Это хорошо… Сделай одолжение: будьте к нему снисходительны… Почему? Да, это сын известного Герольда, но… — Гейниц замолчал, из трубки слышался голос, но слов Крчма не разбирал… — Да нет, какой там адвокат, просто я его хорошо знаю, мы вместе с ним восемь лет проучились в гимназии… Насколько мне известно, — нет, тебе лучше знать, что в Обществе студентов философского факультета он не проявлял себя активно, он аполитичный тип, как бы это сказать — никакой он не убежденный представитель реакции, да и его взгляды в последнее время… — Гонза свободной рукой расстегнул верхнюю пуговицу, немного расслабил галстук. — …Да, я могу взять на себя ответственность, и еще за него очень хлопочет пан профессор Франтишек Крчма, все восемь лет он был у нас классным руководителем, это человек необыкновенных профессиональных и гражданских качеств…

— Брось ты это, — вмешался в разговор Крчма.

— …Да-да, тот, что пишет о французской литературе… Благодарю тебя, Карел, будь! — Гейниц с облегчением откинулся на спинку стула, хотя в выражении его бледных глаз за очками еще не совсем исчезло напряжение. — Вы сами слышали — такие вещи вообще дело нелегкое! Фирма Герольда слишком известна в Праге…

— Однако бывают времена, когда одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь достойному человеку, а то и заклеймит его навечно. Я знал, что не обманусь в тебе, Гонза, и что ваша мушкетерская клятва на Збойницкой не просто пыль, пущенная по ветру. Так что я тебе благодарен… — Из кармана он вытащил бумажку. — Смотри, — улыбнулся, — как всё в жизни меняется: давно ли я обладал властью подписывать твой аттестат; а если ты сейчас не подпишешь мне пропуск, я так и помру с голоду в этих стенах…

Крчма не имел такого обыкновения, но сегодня, выйдя на улицу, повернулся спиной к резкому весеннему ветру и зажег сигару. В том, что Гейниц все-таки согласился ходатайствовать за товарища, моя заслуга не столь уж велика — но все же мне, пожалуй, удалось заронить кое-что в лохматые башки хотя бы некоторых из сотен моих учеников и, надеюсь, в сердца тоже; кое-что из моих собственных принципов, к примеру вот этот (о господи, опять я ораторствую, как Иоанн Златоуст!): «Старайся жить так, чтоб не приходилось допускать насилия!»

Гейниц пытался продолжать работу, но сосредоточиться не мог. Вопреки своей привычке прошелся по помещению бухгалтерии; снова открыл окно — на верхушке каштана уже не пел дрозд, или его пение заглушало стрекотание двух электрокалькуляторов. Гейниц понял наконец, что от посещения Крчмы у него в горле пересохло; налил из-под крана полный стакан воды, выпил залпом.

Ох эта привычка деликатничать со старшими, которые когда-то заслужили наше уважение! Слишком легко он подчинился Роберту Давиду и теперь ненавидел его за это. В конце концов, кто он теперь, этот Крчма, что дает ему право обращаться с бывшими учениками так, словно он все еще проставляет им пятерки или тройки?

«Пока у меня нет доказательств — я считаю это клеветой». Какие старомодно-добродетельные правила! И чего это он так хлопочет за Камилла?..

Эпоха преобразований заставляет нас переоценивать ценности, и люди традиционного, консервативного мышления скоро начнут тормозить прогресс — пока само время не отбросит их в сторону, и они начнут отставать, а то и вовсе застрянут на полпути. Как-то в этом роде говорил недавно лектор на политзанятиях для беспартийных…

«…Одно опрометчивое решение может на долгие годы испортить жизнь порядочному человеку…»

А как понять такое неконкретное определение? Или в глазах Крчмы «порядочные» — только те, кто учится в высшей школе? Этот Крчма с готовностью пошел свидетелем на свадьбе у Камилла, и его отнюдь не смутило, что Камилл женится на той самой Павле, которую он попросту украл у своего же товарища! Задумался ли тогда Крчма, что и такое дело может кому-то на долгие годы испортить жизнь?

Что за злополучная была идея — привести Павлу в погребок Герольда под предлогом просить помощи для брата! «Не сердись, Гонза, но я не сумею… мы с паном коллегой работаем над моей рукописью. Меня, что называется, сроки поджимают…» И чтоб теперь этот самый Карел, мой брат, для которого тогда Камилл и пальцем шевельнуть не пожелал, спасал его!

Камилл… Записной оратор класса, лучший стилист, вечно выставляемый в пример прочим, хотя вслух Крчма никогда этого не говорил. Ореол исключительности сияет над Камиллом и по сей день и будет, видно, сопровождать его всегда… Правда, Камилл не сам просит заступничества. Скорее всего, он и не подозревает, что Крчма хлопочет за него — объясняясь с тем, на кого Камилл в глубине души смотрит сверху вниз. Всегда так смотрел, а теперь тем более: для образованных гуманитариев какой-то там счетовод — нечто вроде полуинтеллигента: между его сухой, точной работой и поэтическими взлетами зияет пропасть глубже Мацохи, все словесное творчество бухгалтера ограничивается составлением отчетов о найденных ошибках в ведомостях, причем в каждом отчете по три раза повторяется слово «который» в одной фразе…

«То, что вы ходили в одну школу, Гонза, еще не аргумент в пользу чьей-то политической благонадежности…»

А вспомнить вечеринку через пять лет после окончания гимназии… Общий бюджет был уже исчерпан, ребята по очереди заказывали дополнительно вино за свой счет, и когда очередь дошла до него, Гейница, он, в злополучном приливе бережливости, заказал вино подешевле… И эта плохо замаскированная усмешка официанта, который принес не то, что заказал Гейниц, а лучшее и указал при этом глазами на Камилла: мол, вон тот господин заменил ваш заказ и доплатит разницу… Урок, по-барски преподанный этому жмоту Гейницу…

«Пока что, Гонза, нам не известно, чтобы твой Герольд-младший как-то отмежевался от своего славного папаши…»

А Павла… Когда мы вышли из погребка Герольда, где она моими же стараниями познакомилась со своим будущим супругом, Павла спросила: «Послушай, Гонза, а что он уже написал, этот Камилл Герольд?» Камилл, Камилл, Камилл… Средоточие вселенной, пуп Праги…

Нет, есть вещи, которые не забываются: о том, как ты оказался вроде слона в посудной лавке, и помнишь об этом, как слон, ведь у слонов отличная память!

Рабочий день кончился — смолкли калькуляторы, уснули под клеенчатыми покрышками, уборщица с ведром в руке смотрит вопросительно: когда же пан бухгалтер освободит ей поле деятельности.

В широком коридоре философского факультета группками стоят, сидят на подоконниках, расхаживают студенты, в одной группке — две девицы. Оттуда донеслись чьи-то громкие хвастливые слова, остальные разговаривают тихо, Гейницу кажется — они чем-то озабочены. Одна из девиц, менее красивая, нервно грызет ногти; однако Гонза Гейниц знает — все эти студенты собрались здесь не на экзамен…

Карел Гейниц увел брата в просто обставленную комнату — два письменных стола, шкафы, видимо, кабинет кого-то из ассистентов. Одежда Карела пропахла сигаретным дымом, в уголках его губ не стерт след от черного кофе. В бледных глазах — утомление.

— Вот ведь ирония судьбы, Карел, — получаса не прошло после моего звонка к тебе, как я узнал кое-что новое о Камилле Герольде… О том, какими на самом деле были его настроения до Февраля. Я, конечно, понятия об этом не имел… Так что просил я за него, исходя из ошибочных представлений. Думаю, будет лучше всего, если вы его просто исключите…