Избранное - Марио Ригони

Возвращаясь как–то вечером из тех мест, я встретил на тропинке друга, он сидел на камне и поджидал меня. Мы закурили, и он рассказал, как весь день незаметно шел за мной по пятам на расстоянии ружейного выстрела, прячась за стволами деревьев и в лощинах. Он надеялся, что я подниму глухаря, а тот полетит прямо на него. Весь месяц после открытия охоты он приходил туда наверх именно из–за этого петуха. Глухарь ждал, когда он пройдет мимо, и всего в нескольких шагах взмахивал крыльями и исчезал из виду. Он прятался то в расщелине скалы, то в густых зарослях сосняка, и обнаружить его было невозможно. Или же он парил, раскинув неподвижные крылья, над скалой, и только слышался звук рассекаемого воздуха, когда он был уже недосягаем для выстрела.

Иногда мой друг видел глухаря на верхушке лиственницы и, чтобы приблизиться к нему, полз, прячась в кустах рододендронов, использовал любое, самое малое укрытие, как в дозоре, но, едва поднимал голову, думая, что петух где–то рядом, того уже и след простыл. Глухарь стал его навязчивой идеей. Во время работы друг думал, как бы подстрелить петуха, а вечером, ложась спать, глядел на ружье, висевшее напротив постели. Каждое воскресенье и каждый четверг (а иногда и в другие дни), едва всходило солнце, он был уже там, наверху.

Он рассказывал кратко, и я подумал, что повадка петуха похожа на характер моего друга, уже за одно это он заслуживал такой трофей.

В субботу вечером он вдруг ввалился ко мне домой: вид у него был дикий. Он спросил меня:

— Идешь завтра в горы?

— Нет, — ответил я, — жду друзей из города.

Он немного помолчал, а потом сказал:

— Тогда, может, одолжишь мне собаку?

Я очень дорожил своей собакой, и он знал, что я не даю ее никому.

— Пойдешь за ним?

— Да, за ним.

— Тогда бери, но у нее неважный нюх.

— Ничего, зато она везде пролезет.

— Не бей ее, если даже она разозлит тебя: будешь плохо с ней обращаться, она убежит домой, она очень обидчива.

— Я ее знаю.

— Тогда по рукам. Вечером она уже поела, а завтра ничего ей не давай. Жена, — позвал я, — подай–ка еще стакан.

Я взял бутыль с вином, налил, он поднял стакан, залпом выпил, утерся обшлагом рукава.

— Как твои снаряды? — спросил я.

— Попадаются, но дают за них мало. Сегодня вечером подорвал десяток в одном укрытии, в понедельник пойду соберу осколки.

— Выпей еще, и желаю принести завтра того проклятого петуха. Мы это обмоем. Твое здоровье,

— Будь здоров.

Он огляделся, остановил свой взгляд на книжном шкафе и сказал:

— Ты хорошо окопался, дорогой мой сержант–пулеметчик.

Мы молча пили, потом он снова взглянул на книги и произнес:

— Этой зимой у меня будет время, не дашь ли мне что–нибудь почитать?

— Здесь есть книги и о войне и об охоте. Хорошие.

— Я хочу о любви. А «Божественная Комедия» есть?

— Да, и даже с картинками.

— Только когда выпадет снег, не раньше.

— Пей. Твое здоровье.

— Твое. Хорошее вино у тебя. Где ты его покупаешь? А почему бы тебе завтра не пойти со мной?

— Я же сказал, что жду друзей с равнины.

— Ах да, ну я пошел. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи. Ни пуха, ни пера.

— Спокойной ночи, Анна.

— Спокойной ночи. Завтра покажи нам своего глухаря.

Он направился к двери. На пороге собака оглянулась на меня, как бы спрашивая: «А ты не идешь?» Я сделал ей знак следовать за ним, потом окликнул его:

— Эй, дружище, погоди.

Я пошел в спальню и вытащил из комода четыре патрона в металлических гильзах, заряженных шведским порохом и дробью — нулевкой и двойкой.

— Послушай, — сказал я, — попробуй эти патроны. Говорят, они особенные.

Он поглядел на них, потом взвесил на ладони со смешанным чувством сомнения и восхищения и молча опустил в карман.

— Чао! — сказал он напоследок и потащил за собой упирающуюся собаку.

В ту ночь он спал мало. Собака, привязанная к ножке кровати, все время скулила и нервничала. Он лежал на спине с открытыми глазами, с городской колокольни доносился бой часов, время текло медленно. Перед мысленным взором вставали разные места и события, некоторые казались далекими, а иные, наоборот, представлялись порой такими ясными, будто произошли полчаса назад. Вспоминались часы, проведенные в дозоре в Гури и Топите, когда греки шли в разведку, обряжаясь в белые простыни, как привидения; обстрел на французском фронте у перевала Малый Сен — Бернар: вокруг падали снаряды, выпущенные из орудий форта, взрываясь, они взметали белые столбы снега, которые градом падали вниз, а он, раненый, взывал о помощи, но все было напрасно, никто не мог его расслышать в этом грохоте. Он понимал, что кричать бесполезно, но все равно кричал, чтобы его подобрали, а сам полз по снегу, пока не потерял сознание. А попойка, та знаменитая попойка, которую он учинил в Аосте, выйдя из госпиталя Маурициано, тогда еще генерал наткнулся на него, лежащего посреди главной площади на каменных плитах. Генерал отослал его в полк досрочно с письмом к капитану, а капитан перевел его в ездовые, дав ему самого капризного и упрямого во всем батальоне мула. А потом снова Албания, еще до отступления из Гориции, когда в наказание его перевели в разведку: греки, взгромоздившись на деревья, стреляли по дозору, и никто не мог понять, откуда летят пули. Потом ему все–таки удалось разгадать, где они, и, прячась за стволами деревьев, он стал приближаться и подстреливать их как птичек на ветках. Когда он подходил на расстояние выстрела, то вставал на колени, осенял себя крестом, хорошенько прицеливался, уперев локоть в колено, и, крепко выругавшись, нажимал на спуск. Они падали на землю, раскинув руки, как птицы раскрывают крылья. А в России… Нет, в России совсем другое дело. А та девушка, которую он встретил в избе, во время отступления, что с ней стало? Она была добрая и приготовила ему курицу с картошкой. А петух, тот завтрашний петух… Денек будет горячий, и он ему не даст передышки. Черт, эта сучка не хочет помолчать. Сидеть, проклятая! Молчать!

Но она скулила и вертелась возле кровати, а время тянулось медленно. Сон не шел. Как–то раз он смертельно хотел спать, но так же не мог заснуть от мыслей. Он пробовал считать до шестидесяти, чтобы проверить, насколько длинна минута, и заметил, что она пролетает очень быстро.

Он снова услышал бой часов на башне.

«Весной поеду в Австралию работать на плотине, а потом вернусь. Мне надо бы еще прикупить четыре или пять участков. Больше уж меня не призовут в солдаты. В России — вот где много хорошей земли. Таких камней, как здесь, нету. А какая пшеница!»

Он услышал шум машины. Внимательно проследив за удаляющимися звуками, он понял, что она остановилась внизу, в городке.

«Вот и пожаловали господа охотники. Сейчас они преспокойно лягут спать, а утром, часа в четыре, снова сядут в машину и поедут на охоту с собаками, ружьями и разным другим снаряжением. Так и будут прямо из машины убивать нашу дичь. Будь прокляты хорошие дороги и война, которая построила их. А если бы у тебя была машина? Это невозможно, в лучшем случае будет лошадь, когда вернусь из Австралии. Но лошадь в воскресенье должна отдыхать, и я еще никогда не видел, чтобы кто–нибудь ходил на охоту с лошадью. Как ни в чем не бывало они спокойно являются сюда и увозят нашу дичь. Так было в прошлом году во время открытия сезона».

Это было в конце августа; отправляясь с миноискателем на поиски железного лома, он наткнулся на выводок рябчиков: четыре петушка и две курочки. Он решил в первый же день сезона пойти за ними на охоту. Он вышел в два часа утра, три часа пробирался кратчайшим путем по тропинкам и, прибыв на место, застал там компанию горожан. Они выглядели свежими и отдохнувшими, будто только что поднялись с постели. Машина стояла немного в стороне на старой военной дороге, и как только они с нее сошли, так сразу случайно наткнулись на его выводок. Они открыли такую пальбу, что, казалось, снова началась война. Они поднимали бедных птиц в воздух, стреляли кстати и некстати, кричали, гомонили, будто это была не охота, а побоище. Одним словом, через два часа они всех перебили, а он сидел на камне, зажав ружье между колен. Ему было стыдно за них и неловко перед птицами, которые не должны умирать таким образом.

Он слышал, как пробило полночь, лежа на спине и закинув руки за голову; сна не было. Потом сел, протянул руку и достал из кармана брюк, лежащих рядом на стуле, коробку с табаком. Собака успокоилась и, свернувшись клубочком у ножки кровати, заснула. Он скрутил цигарку. Пока он курил, воспоминания выходили наружу вместе с дымом и принимали конкретные очертания.

В сентябре он бросал ручные гранаты, и из степной травы вспархивали стаи куропаток, оглушенных взрывом; они никак не могли найти тихий уголок. Вечером старший сержант делал перекличку, а старая самка писком созывала своих птенцов. Но в то время больше пропадало людей, чем куропаток.