Избранное - Марио Ригони

Пока глухарь не остыл, мы кривой палочкой вынули внутренности; они лежали на земле, и от них шел пар и чудесный запах брусники. Куском мха мы почистили ему перья. Теперь и в самом деле все было кончено.

Мы направились домой, солнце уже скрылось за горами и освещало только вершины деревьев и скал. Друг рассказывал, как что–то огромное внезапно вылетело позади него, как он в спешке выстрелил, но глухарь продолжал уверенно лететь. Мы обсуждали, как бы продать его какому–нибудь заезжему охотнику. Для еды он не годится — слишком жесткий, жестче, чем подошва, так что он нам совсем не нужен.

Вечером пришел поглядеть на глухаря доктор из Падуи, он хотел сделать из него чучело и повесить в своем кабинете. Мы запросили три тысячи лир, он дал нам четыре.

Так закончилась наша последняя совместная охота. Нельзя сказать, что наша дружба пошла на убыль, но просто я понял, что ему приятнее быть одному, а может, препятствием была моя работа, мои рассказы, ведь он человек свободный от обязательств, расписаний и условностей. Думаю, что он испытывал ко мне то чувство, которое испытывают солдаты с передовой к окопавшимся в тылу. Он все так же занимался своим опасным ремеслом, а зимой сидел в дому, как сурок, ожидающий весны. По мере того как снег в горах таял все выше и выше, он тоже поднимался вверх со своим миноискателем и выкапывал снаряды и осколки.

Осенью в горах снова началась охота. На куропаток и на других мелких полевых птиц мой друг не охотился, он ждал открытия охоты в альпийской зоне, а пока просто бродил вечерами по полям с ружьем на плече и не сделал ни одного выстрела.

Как–то раз я встретил его. Он меня остановил и дал мне прочесть письмо, которое прислал из Австралии один наш приятель. В письме было приблизительно следующее: «Дорогой друг, надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии, в котором пребываю и я сам. Я здесь работаю на плотине, нас на стройке тысяча человек, а может, и больше. Мы работаем посменно то ночью, то днем и получаем неплохие деньги. Живем в бараках с полевой кухней типа «кобра», однако едим вдоволь — мяса даже больше, чем хлеба, пьем один чай, вина здесь не достанешь — в стакан кладем столько сахара, что ложка стоит торчком. Вспоминаю прекрасное вино, которое мы пили с тобой у «Пальмы», и кладу в конверт фунт стерлингов, чтобы ты выпил за мое здоровье с Марио Стерном и остальными друзьями. Только смотрите не выпейте все вино, потому что когда я вернусь, то устрою себе ванну из вина. Я купил ружье, чтобы ходить по воскресеньям на охоту, но патроны стоят дорого, и потом за ними надо ехать в Мельбурн. А кроме того, что за удовольствие убивать дичь и тут же бросать ее, потому что не стоит труда ее готовить. Здесь огромное количество диких кроликов, в них можно стрелять, только дав им пинка и заставив бежать; кенгуру тут скачут, как кузнечики, а глупые попугаи хороши только своим оперением. Если захочешь приехать, найдется работа и для тебя. Нас тут четверо земляков: я, Тоно из Бетты, Беппи Веделаро и кум Модесто. Ежели надумаешь приехать, я скажу своему начальнику, он тебе вышлет вызов. Здесь можно хорошо заработать. Напиши мне, я тебе отвечу, какие нужны документы. Когда пойдешь на охоту, не убивай всю дичь, оставь кое–что для меня. Передай привет моей старушке, остаюсь твоим верным другом…»

Вот о чем было это письмо, и, возвращая его другу, я уже понял, что он уедет, как только сумеет накопить денег на поездку. В последний сезон он мало заработал, не то что в прежние годы: с окончанием войны в Корее цены на железо сильно понизились. Одним словом, это был самый подходящий случай уехать.

— Давай и ты, — предложил он, — поедем вместе.

Он проводил меня по тропинке через луг; я промолчал. Бросить работу, думал я, и пойти бродить по свету. Но разве мало побродил я на своем веку? Однако теперь я мог бы вернуться с деньгами, а не в лохмотьях и не голодный, как весенний волк. Но у меня ведь уже есть надежный кусок хлеба, и раз в году — месяц отпуска, чтобы поохотиться в лесу и заготовить дрова. Зимой у меня выдавалось немного времени походить по лесу на лыжах, почитать следы на снегу. А кроме того, зачем мне деньги — ведь у меня нет ни дома, ни участка земли, который я хотел бы расширить. Однако, будь я один, я, наверно, отправился бы еще раз. Блуждая по свету, многое видишь и многому учишься. А у моего друга была определенная цель: уехать на какое–то время, заработать деньги и прикупить несколько участков земли, присоединив их к тем, которые он получит в наследство от отца, чтобы самому держать четырех коров и лошадь. Таким образом, он сможет выбраться из нужды, обзавестись семьей и жить как заблагорассудится. Однажды я увидел его в земельной конторе, он рылся в папках и гроссбухах и потребовал справку на оформление перевода имущества. Это могло означать лишь одно: он никогда не вернется, как и многие другие. Когда при закрытии конторы мы расставались, он спросил:

— Ну как, ты решил?

У меня не хватило духу ответить, а он только и сказал:

— Ты неплохо окопался.

И пошел дальше, насвистывая знакомую мелодию времен войны. И я понял, что изменился. Меня, как всех людей, завертела жизнь — служба, семья, дом; я не могу обойтись без повседневных привычек — газет, книг, постели с чистым бельем, стола, накрытого скатертью, теплой печи, радио. Эта перемена происходила постепенно, и я ее заметил только сейчас. Смогу ли я снова спать под дождем или на снегу? Смогу ли целыми днями голодать и одолевать пешком долгие километры? И работать на шахте? И бунтовать, и бороться, как прежде? Он — да, еще способен на это. И его презрение, и свист, который постепенно затихал вдали, заставили меня стиснуть зубы. Я, казалось, внушал себе: «Нет, ты все тот же!» Но это был самообман.

Не зная, огорчаться мне или радоваться моей оседлой жизни, я двинулся дальше, пинал ногой попадавшиеся на пути камни, бормотал что–то про себя и лупил палкой по частоколу, огораживающему частные наделы. Потом я успокоился и погрустнел. Уже возле дома на меня вдруг нахлынули воспоминания, перепутанные во времени, как кадры разных фильмов, смонтированные в одну ленту. Вспоминалось детство, юность, погибшие или далекие друзья, любовь, война, плен, работа, успехи — все то, что до сих пор составляло мою жизнь.

Отворив двери своего дома, я подумал:

«А все–таки стоит жить, хотя это и трудно. И будущее может преподнести много неожиданного».

Навстречу мне бросился сынишка. Запустив руку в пустой карман моей охотничьей куртки, он сказал:

— Сидел бы лучше дома и учил со мной уроки. Ты никогда ничего не приносишь.

Во второй половине сентября, после открытия охоты в альпийской зоне, мой друг начал снова бродить по горам. Заслышав шаги на тропинке или лай собак, выслеживающих зайца, он забирался поглубже в лес и ждал, когда все стихнет. Он поднимался до границы снежного покрова, охотясь на белых куропаток, или в каменоломни — за серыми куропатками. Я его встречал очень редко, и держался он все более замкнуто и отчужденно. И все больше отдалялись от него те немногие, кто знали его; говорили, что в него вселился дух старого отшельника, который когда–то обитал здесь.

В горах вечер наступает рано. В восемь часов городок пустеет, в остерии за картами и стаканом вина старики беседуют о старых добрых временах, когда тут еще водились серны и медведи, а леса, не тронутые войной, подступали чуть ли не к центру городка. Вспоминали сильные снегопады, разные случаи и забавы, которых теперь нет и в помине, потому что у людей много всяких развлечений и мало фантазии. Как–то вечером завели разговор о самце–глухаре, который одиноко жил на скале, и о том, как его убили из ружья, которое заряжается с дула.

Этот случай помнили только очень старые люди, и теперь он стал легендой, как рассказы о троллях, о боге Одине, о его дочери Скифе и о колдунье, которая была так стара, что помнила, как льды по крайней мере трижды спускались в долину. Старики говорили: легко обнаружить выводок на открытом месте и стрелять в молодых петушков, когда собака сделала стойку. Несколько труднее охотиться на петухов в конце осени, когда они уже стали хитрее. Но, если вы нападете на след старого и одинокого глухаря, как это было в тот раз, вот он–то и помучит вас, тут–то вам и понадобится вся ваша хитрость и ловкость. Но теперь такого упорства не встретишь, лишь бы только набить ягдташ. Так говорили старики, а я в это время думал о глухаре, которого уже много лет встречал в лиственничном лесу, переходящем в сосняк и кончавшемся там, где гора круто обрывалась вниз. Не один заряд отнял у меня этот проклятый петух! Кто знает, сколько снежных бурь и летних гроз пережил он. Во всей округе такой породы не сыщешь: либо он не хотел никого видеть в своем царстве, либо все сами покинули его из–за неуживчивого характера. Много раз я охотился за ним, но все безрезультатно.